Город на трясине

Работая на новом месте, он все время невольно вспоминал минувшие десять лет работы, вспоминал, где и когда метал он стога и какие похвалы слышал. Ведь он был лучшим стогометателем во всей округе! А теперь ему говорят, будто он уже не умеет этого делать. Он действительно немного постарел, его стала чаще мучить одышка, однако он готов еще хоть с кем посоревноваться: ведь чтобы сметать хороший стог, нужна не только сила, но еще и умение. Хорошим стогометателем нельзя сделаться: им нужно родиться. Сметать хороший стог труднее, чем построить хороший дом. Пусть теперь Ковач сделает хоть один такой стог, каких он метал сотни!.. Пусть попробует!

Старший мысленно утешал себя тем, что рано или поздно его все равно будут умолять вернуться на прежнее место. И именно не просить, а умолять, так как воочию убедятся, что ни Ковач, ни кто другой не сможет так справиться с соломой, как он. Вот тогда он им и скажет: пусть, мол, не делают из него дурака; куда его поставили, там, мол, он и останется.

Возвращаясь от колодца, он уже не думал о том, что артельщики его могут увидеть или даже заговорить с ним. Он готов был остановиться напротив стога, критически осмотреть его, а затем, взяв в руки вилы, поправить его на свой манер.

— Эй, дядюшка Михай, что скажете? Ну как, нравится вам стог?! — крикнул ему Ковач, стоя на самом верху. — Иди вы любите только длинные и тонкие копенки?! — Прокричав это, Ковач громко засмеялся.

Михай ничего не ответил и, пробормотав себе под нос какое-то ругательство, пошел к своей полове.

Тем временем солнце уже поднялось из-за горизонта, осветив белесое одеяло утреннего тумана. Увидев солнце, артельщики так обрадовались, что вмиг забыли о работе и затеяли игры, будто только для этого и собрались сюда. Парни и девушки перекидывались шутками, острыми словечками. К этой словесной игре сразу же примкнули и молодожены.

Пишта Фаркаш, например, настолько осмелел, что, подобравшись к одной из девушек, поцеловал ее. Девушка громко завизжала, к ней на помощь кинулись подружки. Они схватили Пишту и, хотя он отчаянно сопротивлялся, бросили его в солому. Одна из девушек предложила в наказание раздеть парня.

— Посмотрим, нет ли у тебя блох в штанах!.. — хохотала озорница.

Девушки с громким смехом и визжа от удовольствия стащили с Пишты брюки. Через минуту они наполовину стащили и исподники, однако в это мгновение парню с грехом пополам удалось наконец вырваться из цепких девичьих рук. Поддерживая одной рукой исходники, а другой брюки, Пишта со всех ног бросился бежать.

Артельщики, наблюдавшие эту сцену, покатывались со смеху и криками подбадривали озорниц. Даже семидесятилетний Шандор Бак и тот не остался безучастным: он так хохотал, что его большой живот ходил ходуном, а пуговицы на пиджаке, казалось, вот-вот все до одной отлетят с треском. Под мышкой у Бака была зажата литровая бутыль с палинкой. Вдоволь нахохотавшись, он предложил всем отпить из нее:

— Промочите немного горло-то!

— Ну, будем здоровы! — ответили ему, и бутыль пошла по кругу.

Все были очень довольны, что пить пришлось из горлышка, а не из стаканов.

Добрый глоток палинки еще больше взбодрил артельщиков, и они запели. Пели все: и те, кто метал стога, и те, кто обслуживал молотилку, и те, кто убирал полову. Пели, не обращая внимания на то, что в рот залетала пыль, а шум работающей молотилки заглушал их нестройный хор.

В семь часов молотилку остановили: настало время завтрака. У колодца вымыли руки и лица. Вытирались кто краем фартука, кто подолом рубахи.

Завтракали хлебом с салом, — разумеется, если у кого было сало. У некоторых, кроме хлеба, ничего не было, разве что луковица. И то хорошо: все же не пустой хлеб ели!

Настоящая работа началась после завтрака. О том, что она была настоящей, свидетельствовало хотя бы то, как они к ней готовились. Молодые мужчины и парни разделись до пояса, и не столько потому, что им было жарко, сколько потому, что сухая солома, забиваясь под рубаху, портила материю. И хотя жаркое солнце порой обжигало им кожу, а солома больно колола тело, стремление сберечь одежду было превыше всего.

Не раздевались только старики и пожилые: им не подобало ходить голышом. Разумеется, не раздевались и девушки. Всю голову и большую часть лица они закрывали платком, чтобы защитить их от пыли. Однако платок предохранял лишь от крупной пыли, а мелкая, как ни старайся, залезала повсюду: покрывала все тело, лезла в глаза и уши, и даже в легкие. Во время всего обмолота и несколько дней после него артельщики плевались сгустками пыли.