Город на воде, хлебе и облаках

Я по его глазам вижу что он не чает освободиться от этого дикого Осла взять тебя за руку и привести к папе своему Пине Гогенцоллерну и к своим многочисленным кровным братьям и дочкам коими осчастливили Пиню Гогенцоллерна его многочисленные жены и наложницы и провести тебя под хупой чтобы равви реб Шмуэль Многодетный ох уж мне эта еврейская плодовитость прочел положенные молитвы и евреи Города и прочие его люди а почему бы и нет вы что-нибудь имеете против осыпали вас изюмом и деньгами а почему бы и нет и взойти на свадебное ложе и зачать того человека который поначалу будет уметь только плакать и кусать твои соски и это будет почти так же приятно когда это будет делать Шломо и все будет повторяться и повторяться потому что ох уж эта мне еврейская плодовитость а почему бы и нет вы что-нибудь имеете против я знаю у вас есть много способов уравновесить еврейскую плодовитость еврейской смертностью но мы все равно будем жить вечно и в выживших евреях русских арабах англичанах и даже китайцах потому что их корень живет в моем и находится здесь в Городе созданном по Его воле чтобы жил в нем мой народ и его потомки временно носящие другие названия…

Так что, Крошечка-Хаврошечка, все будет хорошо…

А бедная Ванда опустила голову, окончательно и бесповоротно поняв, что Шломо от нее уплыл и некому отдать сухарики с цукатами, сохранившимися с нашествия Субудай и Джебе багатуров, налетов разномастных казаков, с бесконечно давних времен, когда Город основали хеломские мудрецы реб Аарон, реб Метцль, реб Ицхак, реб Додик, реб Карден-Штуцер и реб Реб. А было это в самом начале начал. То есть совсем недавно. В смысле давным-давно. И Ванда Кобечинская, которая за два-три последних века выросла с пятнадцати до шестнадцати лет, поняла, что оставаться юной больше не для кого, высыпала сухарики с цукатами под забрало Альгвазилу, и начала неудержимо стареть на глазах Шломо с Иркой Бунжурной, Осла, жующего соломинку из канотье Гутен Моргеновича, самого Гутен Моргеновича, наблюдавшего за процессом из окна, и как бы невзначай проходивших мимо прусских шпионов, загримированных под небольшое торнадо (на два грима не хватило). И вот Ванда постарела до немыслимого состояния и упала под страшным грузом лет. И уже совсем было исчезла из жизни Города и моей книги (собственно говоря, я так и собирался сделать, но по глазам Ирки Бунжурны, уже слегка погрузившейся в будущее, понял, что толику счастья она готова уделить этой бедной полячке. А я что?.. Действительно, что я?.. Что я могу сделать?.. Не было в моем Городе Сына Его, чтобы воскрешать мертвых, не было живой и мертвой воды, мы же живем в реальном, а не сказочном Городе. Не было принца на белом коне, чтобы оживить Спящую красавицу. Не было ничего! И никого! Стоп. А, собственно, что здесь делает Альгвазил?.. Которого я придумал в самом начале книги для оживления антуража?.. Ведь что-то ж варилось у меня в сознании, под ним и без него?.. Ведь не может же он шастать по Городу и страницам просто так, в целях бессмысленного комикования?.. Не-е-е-е-е-е, ребята, не мо-о-о-о-о-о-о-ожет… И вот он поднимает свое забрало… А там – пожилое лицо благородного идальго с закрученным усами и изящной эспаньолкой. Как и положено испанцу. Не носить же ему бороду лопатой или заплетенную в косички. Он, чать, испанец, а не из Вологды какой или Шаолиня. И вот у него в глазах загорается жгучая страсть, как у всякого благородного идальго при виде благородной дамы. Я имею в виду благородную даму Ванду Кобечинскую. И тут из своего окна Гутен Моргенович де Сааведра задает ему вопрос:

– Может быть, благородный дон скажет, зачем он несколько сот лет шлялся по периметру Города с опущенным забралом, не показывая людям свое приличное лицо? Уж не думал ли благородный дон, что евреи решат ему мстить за изгнание из Испании? Так евреи не такой народ, чтобы так долго носить в себе злобу к благородному дону.