Город не принимает

– Которому предстоит родиться. Представь: сначала он нежится в теплой матке, без дела, без долга, без греха. Темно. Даже самый яркий свет, даже луч, направленный прямо в материнский живот, не проницает мглы. Сердце матери бьется, день и ночь, день и ночь, он слышит эти толчки, бум, бум, бум, бурлят околоплодные воды, потоки крови омывают его, как водопады, и сквозь этот шум иногда можно расслышать человеческие голоса, откуда-то издалека. Так живет младенец, и он, как и ты, уверен, что эта непроницаемая утроба – единственный из миров. И когда вдруг его выталкивает из матки, когда голову тащит к свету – в какую-то страшную дыру, через которую бьет ослепительный свет…

Облокотившись о край стола, она чуть подалась вперед:

– Знаешь, как ему страшно? Младенец тоже думает: это смерть. Там, где-то там, за пределами его мира, ничего нет! Ничего, кроме белого света, от которого режет глаза! И сердце его разрывается от страха! Он не хочет умирать. А если в утробе не один ребенок? А если там близнецы? И вот, представь, один уходит первым, в этот смертоносный свет, а второй остается и некоторое время думает, что расстался с самым родным и близким навсегда! Каково?

Дожевав, я очень тихо спросила:

– Можно мне записать то, что вы сказали?

– Чего? Говори громче.

– Можно мне записать ваши слова? В записную книжку… Я просто всегда так, записываю.

– Делай что хочешь.

Уже на пороге она сказала:

– Твою подругу жених увез в Ростовскую область, в какой-то волчий край.

Мне стало так больно, что я, кажется, даже оглохла. Старуха уточнила:

– Выблядка родители забрали в деревню, чтоб он не сдох от наркотиков в городе на Неве, забрали вместе с девчонкой.

Выбираясь из катакомб, я повторяла про себя: «Прощай, Мошков». А когда передо мною открылась Дворцовая, внимание тут же расточилось на панораму – пространство отвлекло мой наэлектризованный разум; по мере освоения пяти гектаров всемирного наследия сознание обесточилось и, пользуясь временным рассеянием, подсознание дало оглушительный залп: как она могла?! Как она могла уехать? Бросить меня здесь? Теперь, когда я наконец-то постигла всю ценность нашего знакомства. Перейдя площадь, я вошла под арку Главного штаба, направляясь в переговорный пункт на Большой Морской.

– Алло! Алло! – В трубке трещало. Похоже, телефонистка соединила меня с адом. Черти точили ножи, скребли лопатами асфальт. И где-то там, в запределах яви, в симфонических толщах шума, едва выделялся детский голос Валечки.

– Ты меня слышишь? – кричала я в далекий «волчий край». – Тебя не обижают? Але! Валь, что ты там делаешь?

– Учусь доить коров, – ответила она, счастливо смеясь.

Я вышла из здания. Капало с крыши. На асфальте блестели разбившиеся сосульки. У меня была назначена встреча с Улей. Через полчаса у Инженерного замка. Сигарета горчила на солнце.

* * *

По скверу носился ирландский сеттер. Хозяин собаки, заложив руки за спину, медленно прогуливался мимо памятника Петру. Деревья имели нездоровый вид. Их корежило. Черные ветви росли неровно, в изгибах имели утолщения, по форме напоминающие человеческие колени, пораженные артрозом. В их старости было что-то глубоко соответствующее Инженерному замку: создавалось впечатление, что мы прохаживаемся по черепу Горгоны, волосы которой растут по неизвестной причине вверх: тысячи змей, взвитых в голубое небо, охваченных единым эпилептическим припадком. Фасад, выходивший на набережную Фонтанки, был выкрашен в холодный розоватый цвет. Сразу же за углом, с северной стороны дворца, основной тон покраски менялся на более теплый, бестревожного персикового оттенка. Стены различались между собой, как различались бы не отстиравшиеся пятна от французского и итальянского вина. Я не знала, имела ли эта разница в красках отношение к искусству или к этапам реставрации, прерванным в разные годы, но, как бы то ни было на самом деле, в этом «забавном» виде раскрывался весь Петербург – полное пренебрежение к собственной внешности, проистекающее из безграничной уверенности в себе.

Какой-то парень, встав к дереву потолще, готовился помочиться на ствол. Мощная струя, судя по триумфально поднимающемуся пару, имела температуру кипения. Заметив происходящее, Уля вытянула шею и закричала:

– Ай-яй-яй! Как не стыдно! Прекратите немедленно! Вы в Петербурге! Негодник…

Это ужасно насмешило меня и в то же время немного напугало. Мужчина, прерванный в разгаре облегчения, озираясь, кое-как заправлял член обратно в брюки. Наскоро припрятав неоценимый орган, «негодник» бросился прочь, прибирая туалет уже на бегу.

– Чего веселишься? – спросила Уля.

– Да я не веселюсь особо.

– А не веселишься чего?

– Знаешь, мне не до веселья.

Рассказывать про Валечку не хотелось. Уля не понимала моей привязанности к «больному человеку». Это казалось ей блажью, игрой в широту души.

– Все думаешь о своем Иванове? Знаешь, я хочу тебе сказать, что твой неописуемый восторг перед этим человеком основан только на непонимании.