Город не принимает

Чтобы не показаться невежливой, я все-таки потопталась на пороге, изображая стеснение. Тимаков сидел за столом, проверял конспекты. Я осмотрелась. На кафедре философии все было не так, как у нас. Никакой толкучки, бардака, никаких наваленных книг, свертков, корреспонденции, стенгазет, ничего. Тишина. Покой. Пустые столы. Прибранные тетради. Электрический чайник. Строго выметенные ковры. Комнатные цветы. И пластмассовая леечка в пупырышках.

– Присаживайтесь, – сказал Дмитрий Валентинович, не поднимая головы от работы.

Я выдвинула деревянный конторский стул и села.

– Вы по поводу семинара?

– Нет, – я прокашлялась. – По личному вопросу.

– Слушаю вас.

– Дело в том, что я влюбилась.

Дмитрий Валентинович потряс шариковой ручкой, которая, очевидно, перестала писать.

– Я познакомилась с мужчиной, ему сорок четыре года.

Профессор начал поочередно доставать из стаканчика разные видавшие виды ручки и расписывать их на уголке страницы.

– Пока что у нас ничего с ним не было.

Одна ручка упала и покатилась по полу. Я вскочила, подняла ее и подобострастно шлепнула на середину стола.

– Благодарю, – кивнул Дмитрий Валентинович.

– Ну так вот. Мне очень нравится этот мужчина. И мне хотелось бы… То есть у меня чувства, а чувства – это целая веха.

– Да. Пожалуй.

– В общем, я хотела бы найти с ним общий язык. Понять, что он за человек. Я так… я просто сама по себе не смогу его заинтересовать… Короче говоря, я была у него дома и там видела книгу. Он придает ей большое значение, говорит, что она – особенная.

Дмитрий Валентинович окончил проставлять подписи в конспектах и отложил пачку тетрадей в сторонку.

– Вы не голодны?

Я помотала головой.

– Пить только хочется.

– Тогда включите, пожалуйста, чайник. Откройте вон ту дверцу, возьмите чашки, прямо берите, доставайте, доставайте оттуда все, и заварку тоже, и сахар…

– Димочка! – послышалось из смежной комнаты, дверь в которую была открыта. – Будьте так любезны!

– И третью чашку, – сказал Дмитрий Валентинович.

Продолжая болтать, я выставила из тумбочки кружки и отметила про себя, что вымыты они были прилично, как могли быть вымыты только очень умной женщиной.

– «Рукопись, найденная в Сарагосе»? – Дмитрий Валентинович откинулся на спинку стула. – Это же Ян Потоцкий, польский романтик, путешественник, археолог… это какие-то сказки, вроде авантюрные новеллы, честно говоря, я уже не помню… Типа «Тысячи и одной ночи». Истории в историях. От лица офицера. Ну, там, да, есть какая-то ирония, он был блестяще образован, лез в политику… А собственно, в чем проблема? Возьмите в библиотеке, прочтите, если уж так… хотя… Пакетики сразу выбрасывайте, сразу, там под этим, да-да, урна, вон там, правее…

– Понимаете, может, я и прочту ее. Только я ведь могу не понять.

– Не понять чего?

– Он сказал, что в этой книге содержится какое-то знание. Свидетельство. Она редкая и доступна только избранным. Вернее, ее смысл открывается только тем, кто готов.

Дмитрий Валентинович недоуменно поднял брови.

– Козлова, послушайте, я два года наблюдаю за вами. Вы производите впечатление человека, не тонущего в воде и не горящего в огне. Думаю, через медные трубы тоже пройдете, если что, – он подул на кипяток. – Неужели вы не видите? Не чувствуете каких-то простых вещей? Мужчина, демонстрирующий сверхъестественные книги! Господи, фиглярство, и ничего более. Смехотворно, – Дмитрий Валентинович энергично помешал в чашке ложечкой.

Из смежной комнаты к нам вышел заведующий кафедрой философии. Так близко я видела мэтра впервые. На перекурах поговаривали, ему исполнилось сто два года. Дедушка в лощеном костюме, в ослепительно чистой рубашке, при галстуке густых кровавых тонов, седой, как сахар, двигался осторожно, словно боясь разломиться дорогой. Хрипло дыша, он добрался к столу Тимакова и поставил перед нами изящную коробочку печенья. Руки заведующего дрожали от старости.

– Угощайтесь, – сказал он, переводя дух.

– Александр Ефимович, – обратился к нему Тимаков, – в тот день, когда, кроме книг, мне нечего будет предложить женщине, убейте меня.

Дедушка засмеялся.

– Увы, не могу обещать, мой друг. Возраст чреват!

– Таня, если мужчина демонстрирует вам нечто, возвышающее его над вами, если с наскока приманивает на роковые книги, или, скажем, на те же дорогие автомобили, или бог знает еще на что, то, скорее всего, это значит, что внутри этот мужчина слаб. А любая слабость – болит. Я бы на вашем месте не связывался с больными людьми. К сожалению, зачастую это небезопасно.

– Но он рассказывал мне не только о книге!

– А о чем же еще?

– Ну… о многом. Он очень хорошо знает Питер, мы гуляли несколько часов, ходили в музей Блока; еще он говорил о любви, сказал, что любовь есть там, где есть место для домысла… или для вымысла.