Город не принимает

– Женщину надо понимать.

Я молчала. Он смотрел. Не на меня, а в пространство, будто исповедуясь пред толпой. В нахлынувшем ни с того ни с сего волнении он потер ладонью яйцевидный череп и, слегка заикаясь, продолжил:

– Надо просто понимать, что она не должна быть одна в какие-то там… минуты, не должна мерзнуть, бегать куда-то по слякоти…

Вот тут-то, на этих словах, разразилась ясность. Передо мной стоял лучший из мужчин. Брат мой. Такой же, как я. Тот, кому не надо ничего объяснять. Мы одной крови. Наши жилы натянуты с одинаковой силой. Мне станет больно, и ему станет больно. Слова не понадобятся. Мой выбор не случаен. Все это – и предвидение, и решимость, и направленность стоп, и полнота в сердце – пришло извне. Я встала с кровати. Спиной к треснутому окну. Строков отделился от книг и навалился на меня дышащим влажным телом. Я только успела подумать: «Мешок с дождем». И мы поцеловались. На внутренней стороне стекла, в уголках рамы, скопилась вода. Наверное, это были слезы, сползшие с верхушки пресловутого айсберга. Так сказать, пролитые в знак скорби о смерти, скрытой от глаз. Поцелуй оказался вялым. Вялым и водянистым. Строков явно не знал, что язык, подобно члену, может продолжиться внутрь чужого тела и поселиться там хоть и слепо, но, в отличие от члена, не пассивно вливаясь и безропотно принимая предлагаемый диаметр того или иного отверстия, а ощупью обосновываясь по-хозяйски, со всеми негами квартиранта. Строков слюняво пожевывал мои губы и, кажется, совсем не понимал моих попыток найти контакт. Поцелуй не клеился. Что-то было не так. Дельфин опять тихо прошел где-то над небом, но я даже не собиралась формулировать этот вопрос: если не так, то что? – я была счастлива. Все придуманное мною заранее и выношенное в фантазиях происходило наяву. Мир подступил живьем, и я снимала с него заляпанную футболку, как фольгу с шоколада.

В дверь постучали. Строков, чертыхаясь, натянул свое вретище и кинулся открывать, вытащив по пути заткнутую за книжную полку штору, служившую вместо двери. Послышались голоса, смех, возня. «Здравствуйте!» «Просто жара!» «Прямо настоящее лето!» Я вспомнила, что Саббет с Зуйкович взяли Строкова темой для курсовой. Конечно, они увидели в коридоре мое пальто и сумку. Подняв с пола рукопись, я пригладила замявшиеся страницы и с лету отдалась капитану валлонской гвардии, принимая его и мужчину в соседней комнате за одно и то же лицо. Уголки страниц тлели меж пальцами, оставляя пыльцу на подушечках. Шиповник, насосавшийся древних генетических кодов, почему-то не вызвал сверхцелостности и не отозвался музыкой в венах, а по капельке сочился из желудка – назад в пищевод, растравляя изжогу. За стеной оживленно беседовали, размешивали сахар, перебирали рыхлые листы с набросками. Я наслаждалась жизнью. Минут через сорок девочки собрались уходить. Похоже, они возблагоговели. Переживаемый ими гигантский восторг от общения с гением достиг фазы удушающего воздействия – патока обволокла сердца моих сокурсниц настолько, что теперь их попросту рвало сладостным восхищением, и, слипшись в узком проходе, они, счастливые, все раскланивались в преддверии, не в силах наблагодариться. Наконец скрипнули петли, грохнул дряблый замок, Строков отогнул штору, заскочил в комнату, расцеловал меня в лицо и под каким-то беспокойным предлогом ушел из мастерской «на десять минут».

Я валялась на кровати. О чем я думала? Испытывала ли желание понять, что, собственно, происходит? Почему я здесь? Чем так хорош этот мужчина? Я помню, что меня увлекало ощущение чуда, преобразования отчужденного мира в мир пластилиново-плотский, гибкий, проминающийся под руками – мир, в который можно было залезть по локоть и прощупать луну. Все казалось «каким-то сном», «каким-то волшебством». Строков обогащал пространство смыслом и светом, словно святые мощи. Вокруг него образовывалась церковь. Церковь из грязи, воздуха и искусства. Церковь из слов. Небо на земле. Со скульптором было «весело», «интересно». Он был «такой умный» и «такой сильный». Он спустился до меня, как Рафаил, с алавастром в руке, чтобы, исцеляя, провести остриженным птичьим пером между левой грудью и правой. Я входила в круг его света, как в другую страну, западая между целлулоидными кадрами, между фазами движения Белого Кролика и, проваливаясь в запредельное, вслед за Алисой, Элли Смит, Люси Певенси, Сарой Вильямс, воскрешая из мертвых такой большой кусок детства и переживая слияние с собственным мозгом: все предметы вокруг так и просились в стихи – каждый упавший лист умирал от чахотки, каждый валявшийся камень был сиротой, каждая пивная бутылка хранила тепло чьих-то рук, каждая муха, вязнущая в плевке, искала счастливый билет. Вот что я помню. Наслаждение, весну, запах дождя, запах воды, запах пота, запах переполненных пепельниц, пачки стихов.