Город не принимает

Живописец Иванов обладал редчайшим даром: он досконально знал законы той короткой жизни, что проходит, подобно жизни микроорганизмов, всегда незримо и бесславно, что пролетает от открытия до закрытия затвора, – жизни в период доступа света, полной самых драматических отношений между целым миром и пленкой, – смертницей, покрывающейся ожогами ради искусства (хорошо, если ради него). Воистину, если все земные дети вышли в этот мир через просвет материнского тела, то Иванов вышел к нам через отверстие диафрагмы, прочувствовав на себе острие каждого из ее лепестков. И тем более поражало то, что Иванов воплощал свой дар в живописи. То есть он воспевал на холстах закулисный процесс, имевший отношение к смежному, пожалуй, в каком-то смысле конкурирующему искусству. Причем исполнение процесса Иванов доверил третьему, несуществующему лицу – некоему фантому, медиуму, напившемуся по-свински и на четвереньках бросившемуся в погоню за мгновением.

Картины Иванова выуживали из памяти какие-то без вести пропавшие фрагменты, какие-то прибрежные вечера, смятые юбки, путаные косы, шипение пены шампанского, безлюдные пирсы, след от резинки, округлости ягодиц, песок на скулах, мокрые столы, ветер в рукавах, белые штаны, какие-то запахи, какие-то вкусы во рту, какие-то слова, сказанные давно разлюбленными или давно покойными, слова, внезапно обретшие смысл задним числом, открывшие нехоженые туннели в прошлое. Каждая картина Иванова производила эффект фотографии двадцатилетней давности, внезапно выпавшей из книги: человек начинал ощущать то, что давно онемело; сок жизни, как горячий жирный бульон, прорывал плотину и проливался в мертвые, засохшие участки мозга; сознание обжигала боль, и поражало чувство линейного времени. Иванов был одним из самых востребованных русских художников десятилетия. Свою анекдотическую фамилию он считал промыслом Божьим: лучшей фамилией для русского, продающегося на экспорт, могла быть разве что Пушкин. По сей день все мужчины моей жизни делятся на похожих на Иванова и нет. Человека, столь же внешне красивого и столь же внутренне притягательного, я так больше и не повстречала.

На протяжении многих лет весь Петербург следил за отношениями Иванова с его женой Гульнар. В детстве Иванов украл Гульнар у родителей. За то ему обещали отрезать голову, и во спасение он отправился служить в армию. Гульнар отдали в благородную семью, замуж за юношу Азамата. Но, поскольку невеста оказалась не девственницей, семья Азамата вернула Гульнар обратно родителям на третий день после свадьбы. На свет появился первый маленький Иванов. Вернувшись из армии, большой Иванов поселился на лестничной клетке, под дверью семьи Гульнар. На подоконнике он разместил бутерброды с докторской колбасой, учебник Баммеса, переписку Аттика и Цицерона, читал, курил и, не теряя времени, зачем-то еще перерисовывал карты Помпония Мелы. Отсидев за все это пятнадцать суток, он вернулся под дверь обратно. Гульнар, вместе с ребенком, отдали Иванову и его маме. Мама Иванова была потрясена тем, что девочка Гульнар не говорит по-французски и выходит к обеду в спортивном костюме. Когда Гульнар не хватало денег, она била посуду и швырялась в Иванова котлетами. Иванов оканчивал Муху, писал диссертации чужим людям, разгружал фуры, но денег все равно не хватало. Гульнар забрала ребенка и ушла к мужчине по имени Махар. Но почти сразу же выяснилось, что секс – это больно. Оказалось, телесные удовольствия женщине доставляет вовсе не секс как таковой, а непосредственно Иванов. Гульнар вернулась. И скоро на свет появился сын Махара. Квартира затрещала по швам. Иванов получил первые триста долларов за картину. Но их не хватало на евроремонт. Гульнар забрала детей и ушла к кому-то еще. Стало понятно, что истории этой не будет конца.

Каждые десять минут, вне зависимости от контекста, Иванов обязательно говорил о чем-нибудь, начиная со слов: «Моя жена Гульнар сказала, что…» Любая встреча с Ивановым в принципе, любое общение с ним всегда начиналось с того, что «сегодня Гульнар…» сделала или сказала. Ко второй половине девяностых Иванов был уже настолько богат, что позволял себе не только платить за друзей в ресторанах, но и иметь мобильный телефон. Каждые пятнадцать минут раздавался звонок. Иванову звонили Гульнар, мама, мама Гульнар, старшие дети, средние дети, младшие дети, сантехники, электрики, прорабы, начальники ЖЭКа, стоматологи, классные руководители, репетиторы, менеджеры банка – Иванов решал проблемы. Абсолютно все проблемы всей своей огромной семьи. И это давалось ему не так уж и тяжело: у Иванова была феноменальная память. Он думал и говорил на четырех языках, читал по три толстых книги в неделю и запоминал их наизусть. В глубине души я испытывала тихое, слепое, недооформившееся в зависть чувство – чувство тоски о той жизни, что проживали дети Иванова, – тоску по не доставшейся мне, протекавшей вчуже судьбе, тоску по отцу – такому, какого имели дети Иванова, – по мужчине в самом лучшем, божественном смысле этого слова.

* * *