Город отравленных душ

— Они нас повесят или расстреляют, — сказал Фесенко. — Я давно говорил, что нужно отнять у них оружие и самых главных в расход пустить. Так ты с бабой якшался, тебе не до революции было! Теперь пожинай… Она ушла, она уже с кем-то из них в постель ляжет…

— Замолчи! — рявкнул во всё горло Мандриков.

Он был в кителе, без шапки. Голова побелела от снега, задуваемого в разбитые окна.

Раздалось еще несколько выстрелов. Пуля впилась в противоположную стену от разбитого окна.

Моторист Фесенко выхватил револьвер, чтобы ответить выстрелом. Но Мандриков крикнул ему:

— Не смей стрелять! Револьвер против винтовки — ничто.

У Фесенко воспалённо, нервно горели глаза. Он походил на затравленного зверя.

— Они ни кого не пощадят! Они сговорились перестрелять нас! — бубнил Фесенко.

— Перестань! Не будь бабой! Я повторяю, нужно выиграть время. В конце концов, нужно спасать раненных. — решительно настаивал председатель ревкома Мандриков.

Понимал и он безвыходность положения. Всего полчаса ведется обстрел, но в здании уже так холодно, как на улице. На дворе тридцатиградусный январский мороз. Выйти невозможно, здание простреливается с четырех сторон.

— Мы готовы сдаться! — закричал Мандриков в сторону улицы, боясь высунуться в окно. Но в ответ прозвучало несколько выстрелов.

Нужно было ждать.

Китель задубел, от холода начинало трясти всё тело. Долго в таком одеянии, на таком морозе он не протянет. Его кухлянка висела в коридоре. До нее нужно проползти через всю, простреливаемую в окна комнату.

Он считал себя отважным человеком, но теперь боялся пошевелиться. Угол здания, где он сидел, спасал от пуль, но не спасал от мороза. Он собирался с духом, чтобы встать проскочить несчастные три метра, которые простреливались с улицы. В сенях тоже было опасно, пули прошивали доски насквозь.

Вновь тишина. Но все знали, стоит кому-то высунуться из окна или произвести выстрел, как вновь начнется беспорядочная плотная стрельба по зданию с четырех сторон.

«Почему же она молчит? — думал Мандриков о своей, как ее называли ревкомовцы, сожительнице Елене Бирич. — Могла бы с ними о чём-то договориться.»

После первого обстрела здания, она добровольно согласилась пойти на переговоры. Никто из восьми мужчин, находившихся в здании, бывших участников различных воин, нынешние члены ревкома, не пожелали выйти с белым флагом на улицу. Она вышла. Стрелять в нее не стали. Всё-таки она была женой коммерсанта Трифона Бирича. И тесть ее, Павел Бирич, человек состоятельный, подчеркнуто не участвующий в революционных и контрреволюционных делах, пользовался большим уважением у всех жителей Ново-Мариинска. Возможно, ее задержали и отправили на разборку с мужем? Возможно, удерживают, как заложницу. Как ни как она являлась гражданской женой председателя революционного комитета.

Размышляя, Мандриков оттягивал момент броска к сеням.

Тишина затягивалась.

— Если они начнут штурм, — сказал из-за печки Фесенко, — я буду до последнего патрона отстреливаться. Хоть одного гада, но уложу.

— Замолчи! — Опять рявкнул на него Мандриков. — Они не такие дураки, чтобы лезть под пули.

И тут со стороны стрелявших послышалось:

— Бросайте оружие, одевайтесь и выходите по одному через дверь. Вы будете под прицелом. Жертвы ни к чему.

Первым принял решение Мандриков. Он вышвырнул в окно свой револьвер, встал, смело прошел к сеням, мимо простреливаемого окна. Он спешил, — боялся, что они передумают и вновь начнут стрелять. До ночи в этой продуваемой ветром, заледенелой избе ревкомовцам не продержаться.

Когда они все собрались в сенях и оделись, в комнате, за печкой раздался выстрел.

— Это Фесенко, — сказал Клещин. — Он грозился застрелиться, если мы будем сдаваться.

— Психопат! — выронил раздраженно, зло Мандриков. — Запомните, мы не сдаемся, мы выигрываем время. Наши подъедут из соседних поселков, и мы возвернём власть.

Мандриков был в теплой, из оленьего меха кухлянке, подпоясан ремнем, на голове лисья шапка. Так же тепло и добротно были одеты остальные члены ревкома.

— Надо что-то решить с раненным Гринчуком, — вдруг вспомнил о товарище по партии Мандриков.

— Нечего решать, он мёртв — ответил кто-то из ревкомовцев.

— Первым выйду я, — сказал Мандриков. — Они стрелять не посмеют. Не посмеют! — как заклинание повторил он.

Распахнул, закрытую на щеколду дверь, сделал шаг, переступая порог. Он держал голову прямо, сосредоточенно смотрел на здание через улицу, из окна, которого торчало несколько винтовочных стволов. Сошёл с крыльца по припорошенным снегом ступенькам. Руки вверх не поднимал. Не зачем. Оружие валялось в снегу у раскуроченного выстрелами окна.

Из дома напротив вышли трое. с винтовками на перевес.

— А где еще трое? — спросил один из них.

— Застрелены, — ответил за всех Мандриков.

— Топайте к бревенчатому сараю, — сказал всё тот же человек. — Там пока посидите.

До указанного сарая метров триста. Гуськом потянулись туда. Крепкая дубовая дверь была уже открыта.