Город посреди леса (рукописи, найденные в развалинах) (СИ)

Старушка немного приподняла голову и забормотала что-то. В луче фонаря блеснули глаза, но разглядеть черты я не могла по-прежнему. Гич очень осторожно опустился на колени и сел напротив, не спуская с нее глаз.

Бормотание усилилось, было различимо что-то вроде «не-привязывай-не-привязывай». Мы замерли, инстинктивно повторяя за старшим, то есть, за Гичем, собственно. А он как раз не двигался.

— А ты не умничай! – вдруг рявкнула старуха, так, что я подпрыгнула. Она прямо посмотрела на меня, лицо у нее оказалось сморщенное и темное, как гнилое яблоко. – Куда полез?! Тебя сюда звали?!

Гич и ухом не повел.

— Смерть тебя ждет, – злобно продолжила старуха, метнув на него косой взгляд. – Ждет! Что молчишь, язык проглотил?!

От ее хриплых воплей должно было подняться эхо – но кроме шума дождя ничего не было слышно. Слова будто вязли в сыром холодном воздухе. Старуха повозилась немного. Затем сказала:

— А скажешь мне словечко – я в долгу не останусь. Я знаю, как тебе смерти избежать.

Гич молчал. Мы тоже.

Тогда старуха заворчала.

— Плохой свет, нехороший свет, неживой свет. Плохой человек, злой человек, сердце у тебя злое. Тебя по-хорошему просят, а тебе все равно.

Ну, это уже было просто-напросто глупо. Даже мы с Алисой знали, что Гич добрый.

— Не видать тебе ни любви, ни счастья! – взвизгнула старуха, ткнув в него костлявым пальцем. – Тридцать лет!!

Вспыхнуло. Татуировка на груди у Гича – большой спокойный волк – вдруг ожила. Зверь дрогнул, потянулся, оскалил зубы, будто его разбудил крик. Руны вокруг него вспыхнули углями, а волк, встряхнувшись, грациозно спрыгнул на камни, увеличившись в размерах. Он оказался крупным, размером с пони. Он встал рядом с Гичем, а тот замер, положив руки на колени. Казалось, он даже перестал дышать.

Волк вздыбил шерсть и глухо зарычал.

И старуха исчезла. Словно растаяла в воздухе, а следом растаял и зверь. Гич ожил и открыл глаза. Я украдкой покосилась на него – татуировка была на месте. Гич протянул руку и поднял с земли, с того места, где сидела старуха, узкую красную ленту. Она свесилась с его пальцев, как яркая ленивая змейка.

— Держи, маинганс, – сказал Гич, протянув мне ленточку. – Тебе пригодится.

— А она… – подала голос Алиса. – Она же тебя прокляла…

— Пыталась. – Гич поднялся. – Идемте дальше.

Я выглянула наружу – и только тут заметила, что дождь кончился.

Дэннер

Едва шагнув за калитку, я чутьем уловил – человеческим ли, волчьим – что опоздал. Запах смерти витал в воздухе, железный запах крови, боли и страха. Откуда же враг пришел?.. А, не все ли равно теперь.

— Что-то случилось, Дэннер? – заботливо спросила Октябрина. – Почему ты остановился?

Ну, что тут скажешь?

— Я просто задумался.

Детская рука погладила меня по волосам. Убери руку. Да убери ты руку, от нее кровью несет!

— Мы не туда пришли?

— Туда. – Я, оглянувшись, шагнул к старой раскидистой яблоне и усадил девчонку на мокрую ветку. – Ты посиди тут немного, а я пойду, разведаю, что там. Ладно?

Большие ореховые глаза изучающе прищурились, глядя на меня.

— Не оставляй меня одну, – попросила Октябрина. – Я не боюсь покойников, если они не ходят. Я боюсь тех. Живых.

У меня пальцы заледенели.

— А… – осторожненько уточнил я, – а ты… В смысле, кого живых?

Девочка поджала босые ножки, зябко приподняв плечи.

— Ну, тех, в масках, – пояснила она. – А покойников я не боюсь. Если ходят только. Если ты думаешь, что я испугаюсь мертвых – ты не бойся. Я не буду плакать и кричать.

Я обреченно уселся на ту же ветку. В голове вихрем кружились мысли, картины, возможные варианты. Пришлось выуживать из этого водоворота наиболее удачные слова и жесты.

— Октябрина…

— Ты можешь звать меня Риной. Октябрина слишком утомительно.

— Хорошо. Рина, – согласился я, – ты помнишь людей в масках?

— Тварей, – исправила девочка, обернувшись. – Тварей в масках.

— Ну, да, тварей… – пробормотал я, глядя на землю и болтая ногами. Разговор становился все более опасным. – В чем-то ты права.

— Я пойду с тобой, – повторила девочка. – Я не буду тебе мешать! Я ведь уже видела, как убили маму с папой. – Тут она порывисто обернулась и ухватила меня за руку. Широко распахнутые глаза блестели. – Пожалуйста, только не оставляй меня одну!

Я никогда не задумывался, как выглядит страх. В книжках часто пишут что-нибудь вроде «в глазах отразился страх», а часто еще в глазах «отражаются» все другие эмоции. И это слишком глупо, чтобы воспринять всерьез, потому что глаза есть глаза, просто орган зрения. И ни состав белка, ни форма зрачка, ни цвет радужки в зависимости от эмоционального состояния не меняются. Ну, если только у Нэйси. У остальных же людей по-другому. Люди выдают эмоции движениями, жестами, аурой, иногда – очень редко – выражением лица. А глаза… глаза могут только расширяться и блестеть от страха. Остро так, холодно блестеть, как осколок стекла.

Девочка глядела на меня неотрывно, и я мог чем угодно поклясться, что в глазах у нее плещется страх.

— Так ты помнишь, – тихо проговорил я. Помолчали. – А почему не сказала?