Город принял

На пульте перед Григорием Ивановичем перекидной календарь, испещренный десятками понятных только ему значков. По какой-то своей системе он заполняет оба листочка, наползая на типографские жирные литеры: «13 НОЯБРЯ, понедельник. Восход солнца — в 8.01, заход — в 16.27, долгота дня — 8.26».

Ошибочка имеет место. Для нас, во всяком случае. Долгота нашего дня — 24 часа. 1440 минут. 86 400 секунд. Арифметика вроде бы, но у нас секунды тоже считаются.

— Неважный денек сегодня, — сказал я Севергину.

— А что? — невозмутимо затянулся он сигаретой.

— Тринадцатое число, понедельник, месяц ноябрь, високосный год. И дождик…

— Не считается, — мотнул головой Севергин. — Я тринадцатое люблю. И родился я тринадцатого. А судьбу хулить — что ценного кобеля дразнить…

Он глянул на табло электрических часов и сказал Рите и мне:

— Вам, друзья ситные, обедать пора. Сейчас придут Халецкий с Задиракой, и сразу же вы — аллюром.

Рита тоже подняла глаза на красные цифры, удивленно сказала:

— Как быстро время пролетело…

Севергин аккуратно раздавил окурок в пепельнице, приплюнул на него для верности, усмехнулся бегло:

— Здесь как в космосе: на земле — год, у нас — десять.

И стороннему человеку не понять было, шутит он или говорит всерьез.

Я протянул Рите значок-жетон с надписью «ОПЕРГРУППА»:

— Пошли, доктор Ушакова. По этому значку всюду и везде без очереди. Даже в столовой.

Мы вышли из дежурной части во внутренний двор. Косой ветер рвал дождь в хлесткие холодные брызги. В коричнево-серых лекалах луж расплылись яркие цветные пятна бензина, мерцавшие зеленью и синевой, как засохшие фиолетовые чернила.

У дверей собачника стояли кинологи Юра Одинцов и Вася Шаров. Они смотрели на своих собак — Юнгара и Шаха, которые, как щенки, носились по двору, налетали друг на друга, рычали несердито, понарошке грызлись, сшибаясь грудью и становясь на задние лапы наподобие геральдических львов.

Рита опасливо посмотрела на громадных псов, спросила осторожно:

— А ничего, что они вот так здесь бегают? Без привязи?

— А что?

— Куснуть ведь могут, наверное?

Я засмеялся:

— Служебная собака может куснуть прохожего только по команде хозяина.

Но на всякий случай — чтобы ей спокойнее было — взял ее под руку. Она невольно прижала мою руку крепче к себе, и прикосновение к ее мягкому теплому боку ударило меня током.

Ах, память! Зыбун-песок. Все истаяло, утекло, пропало. Вот так же, прижавшись друг к другу, мы прыгали через лужи, в которых дымились сиреневые шары фонарей, бежали в кафе «Синяя птица», неподалеку отсюда, на улице Чехова в переулочке, шесть ступенек в полуподвал. Колышущиеся серые клубы дыма, плотные, как хлопковые тюки, пятна желтого света от бра, важные бородатые мальчики, кислое разбавленное вино, тонконогие девочки в коротеньких юбочках, остывший кофе, пляшущий ритм сердца, радостно-грустное томление, сладкие зазывные кошачьи голоса джазистов, скачущий всхлип бит-музыки, тощий севрюжий профиль поэта на крошечной эстраде:

…Обернулся шар земной,
Как яблоко в руках!
Пробежало десять лет
— Следа не увидать…

Помнишь, как ты смешно говорила: «А не пора ли устроить очередную оргию в злачных местах?» Это означало — пойти в кафе-мороженое или на танцы. Наверное, ты потом рассказала мужу о наших «оргиях в злачных местах», и он добро, снисходительно ухмыльнулся: «Милые, глупые ребятки!..»

— Рита, а помнишь, как ты рассердилась на меня из-за крючка? — спросил я.

— Из-за крючка? — Рита удивленно взглянула мне в глаза, она морщила лоб. — Что-то припоминаю, но…

Ничего ты не припоминаешь. Да и помнить-то, собственно, нечего. Так, пустяки… Но вся моя нынешняя жизнь состоит из запоминания пустяков. Крючок…

Она пришла на свидание очень гордая. В кафе на улице Горького, бывшем коктейль-холле, уселись мы чинно за столик. Рита расстегнула сумку, достала из нее складной крючок. Двойной крючок в виде скрипичного ключа. Верхней загогулиной крючок прицепила к краю стола, а на нижнюю повесила сумочку. Совершенно загранично, крайне элегантно. И посмотрела на меня — ну как?

А меня обуял дикий хохот. Ну, просто я помирал от смеха, — не понимаю теперь, что мне показалось тогда таким смешным в этом анодированном симпатичном крючке. Может быть, я ощущал ужасную несовместимость этого жалкого атрибута маленькой светской жизни с нашей студенческой бедностью? Не знаю, в общем, почему мне показался этот крючок таким нелепым и смешным. Эх, дуралей, мне бы хоть разок им восхититься…

Нет, я безудержно смеялся. Пока не увидел, что в глазах у нее слезы…