Город (сборник)

В 1966 году ситуация в стране становилась все тревожнее. Продолжалась эскалация войны. В Чикаго зарезали девушек, учившихся на медсестер. В Остине снайпер, поднявшись на башню, расстреливал людей внизу: безумный бог на высоком троне.

Расовые бунты потрясли Атланту и Чикаго, да и наш город тоже. Здравомыслящие люди вроде Роя Уилкинса[33], Мартина Лютера Кинга и Ральфа Абернети[34] хотели бы провести реформы мирными средствами, тогда как Стокли Кармайкл[35] находил угрозы эффективными, а наиболее радикальные группы вроде «Черных пантер» выступали за насилие. Как вы и сами можете предположить, дедушка Тедди обеими руками голосовал за ненасильственные действия, точно так же, как бабушка Анита и моя мама.

Антивоенное движение набирало силу. В нашем городе восемнадцатого октября ночью взорвались бомбы в двух призывных пунктах. Обошлось без убитых и раненых. Полиция опубликовала портрет подозреваемого, нарисованный со слов очевидца, который видел какого-то подозрительного человека рядом одним из этих пунктов. Я с ним никогда не встречался… и все-таки что-то в нем показалось мне знакомым. После того как мама бросила газету в мусорное ведро, я незаметно достал ее, вырезал портрет, нарисованный полицейским художником, и спрятал в жестянку с моими сокровищами.

Я не знал, как воспринимать весь этот социальный хаос, и старался жить по совету матери: по совести, не принимая близко к сердцу все то, что обрушивается на тебя. Телевизионные новости – это не все новости, говорила она, и мир сохраняют единым целым как раз те люди, которые не попадают в новости, предпочитая жить своей жизнью.

Но, что бы ни происходило, музыка в тот год звучала удивительная. Перси Следж[36], «Мамас энд Папас», Саймон и Гарфункель, «Мотаун…»[37], «Фо топс», «Супримс», «Мираклс»[38]. «Битлз» выпустили альбом «Револьвер», Боб Дилан – «Светлое на светлом», «Бич бойз» – «Любимые звуки». Гитара Джима Макгуинна блистала в записи «На высоте восьми миль» группы «Бердз».

Октябрь перетек в ноябрь, и с приближением зимы страна как-то успокоилась, но ненадолго. Пришли бумаги о разводе, подписанные моим отсутствующим отцом, одобренные судом, и, хотя женитьба оставалась священной для мамы, мы жили в такое время, когда все меньше и меньше людей соглашалось с ней. Мы провели прекрасный День благодарения в доме дедушки и бабушки, и они пригласили друзей, у которых не было своей семьи.

На Рождество мы с мамой, дедушкой и бабушкой пошли к мессе. Церковь освещалась только лампами над алтарем и сотнями мерцающих свечей вдоль нефа. Если ты прищуривался, то колонны и своды, находившиеся вдали, словно таяли, давящее величие архитектуры уходило, пространство становилось почти домашним, словно ты перенесся на многие сотни лет в прошлое и оказался в тихом, неприметном месте, где и произошло чудо, а свет шел не от сотен свечей, но из самого воздуха, в куда менее суетливую эпоху до изобретения часов, в ночь мира и покоя, от которой обновленный мир и начал отсчет своего времени.

Четырьмя днями позже, 28 декабря, почитав час перед сном и прежде чем выключить свет, я достал из ящика ночного столика флорентийскую жестянку. После поджога призывных пунктов я несколько недель время от времени всматривался в портрет подозреваемого бомбиста, не понимая, чем он так притягивал меня, но потом интерес пропал, и я, наверное, с месяц не смотрел на рисунок. На этот раз, едва повернув газетную вырезку к свету, я осознал, что полицейский художник, исходя из примет, которые запомнил случайный свидетель, нарисовал, пусть и не так чтобы точно, портрет Лукаса Дрэкмена.

До того как я увидел во сне Фиону Кэссиди, мне приснился Лукас Дрэкмен, в ночь после того дня, когда я, придя в общественный центр, обнаружил там обещанное пианино и миссис О’Тул начала учить меня на нем играть. Во сне я увидел его подростком, когда он, уже убив родителей в их постели, крал деньги, драгоценности и кредитные карточки, которые только мог найти. Я услышал, как он говорил мертвому отцу, стоя у залитой кровью кровати: «Эй, Боб. Как тебе нравится в аду, Боб? Теперь ты понимаешь, что поступил глупо, отправив меня в эту гребаную военную академию, Боб? Темный ты, самодовольный сукин сын».

То ли свидетель дал неточное описание, то ли художник неудачно перенес услышанное на бумагу, но пропали глубоко посаженные глаза Лукаса Дрэкмана, да и с формой лица он, пожалуй, промахнулся. Нос, правда, напоминал ястребиный, такой же, как был у убийцы, но лицо выглядело слишком узким, слишком вытянутым. Что точно удалось запомнить свидетелю и передать художнику, так это полные, чуть ли не девичьи губы, которые в жизни даже резче, чем на портрете, контрастировали с аскетичным лицом Лукаса Дрэкмана.

37