Город (СИ)

Павел ничего не ответил, поспешил на свою позицию, дальше следить за Рупертом. И вовремя. Тот как раз уже свалился.

Музыкант помчался к нему на всех порах, но так, чтобы охрана признала в нём усердного работника, а не отъевшегося помоями безумца. Он пришёл вовремя. Не без труда взвалил напарника на край тачки. Тот незаметно для всех свалился внутрь, приподнимая ноги, и шепнул что-то вроде «вези».

Павел повёз. Уже через пару десятков секунд они были на месте, у горы трупов. Он не стал оборачиваться и смотреть, следит ли за ним кто-нибудь из охраны — просто молча свернул к Свалке.

Музыкант был уже у самого входа, когда его окрикнул страж.

— Эй, Труповозка, — крикнул он ему в спину. — Ты куда трупа этого везёшь?

Пока он подходил к тачке с механиком, Павел успел пролистать в голове тысячи сценариев и тысячи оправданий, которые он только что придумал и уже был готов озвучить. Но он знал — не один из них не удовлетворит любопытства стражника, придётся сворачивать план, а Руперта, похоже, хоронить живьём.

— Так, — охранник успел сказать только это, как сзади по голове ему прилетел тяжёлый обух. Удар его оглушил, стражник свалился к ногам Павла.

Это был Борис. Он стоял позади пару мгновений, удручающе смотря на тачечника-музыканта, а затем присел на корточки и стал обыскивать труп.

Скрипач поспешил завезти Руперта внутрь, что он и сделал.

А когда выезжал со Свалки, видел, как Бориса крутят мужики. Дубинка охранника ему не помогла, он был слишком слаб. Его пинали, били, приводили того самого охранника в чувство.

— Труповозка, — спросил его один из стражей. — Ты что тут забыл?

— Хлам на Свалку завёз только что. Работаю, ничего больше.

— Эт ты погоди, на уши приседать. Что-то ты зачастил туда, — он отвлёкся на Бориса, который в мучениях случайно схватился за его сапог. Стражник вырвал ногу из рук заключённого и с размаху зарядил ему в пах. Борис скрючился и застонал. — Есть там у тебя что-то? Если есть, признайся, бить не будем. А если сами найдём, то убьём нахрен.

— Нету, — отозвался Павел.

Позади него, со Свалки, раздался глухой кашель. Угольная пыль делала своё дело. Как он не догадался? Ведь все ходили и кашляли, кашляли так, что желудок трескался, но значения этому никто не придавал, а в расчётах Музыкант это не учёл.

— О как, — усмехнулся стражник. — Пошли-ка, проверим.

Ко входу на Свалку стали стягиваться зеваки — охрана любила устраивать публичные казни, так что позволяла им полюбоваться мучениями других, тем самым сбрасывая собственную ношу.

Бориса, избитого, оставили у входа, Павел вместе со всеми охранниками пошёл внутрь купола, где хранился хлам.

— Обыщите тут всё, — приказал главный.

Они начали рыскать среди развалин, выкорчёвывать железные прутья и брошенные когда-то остовы старых механизмов, стальные пластины.

Павел, потея и сутулясь, а заодно отдыхая от работы, оглядывал местность. Внезапно он наткнулся на музыкальный предмет — скрипку, которая нетронутой возвышалась над одной из мусорных куч. Он начал разминать затёкшие пальцы и кисти.

— Нету, босс, — изрёк один из стражников, поправляя кепи.

— Нет, есть, — главный не согласился, почесал нос, раздумывая над дальнейшими действиями, а после, будто прозрел, раскрыл глаза пошире и прикрикнул: — Всем молчать, ничего не трогать, сделайте мне мёртвую тишину. Мёртвую!

Мертвая тишина была создана, но стояла она совсем недолго.

Скрипка заиграла в безумном порыве. Разливаясь тягучей струнной музыкой, прерывая тишину, будто бы срывая серые тусклые занавески. Переходя с одного звучания на другое, со второго на третий, она привлекала всё большую публику — люди со всей Чернухи начали стягиваться на Свалку, следить за руками Павла, за выражением его лица. А лицо у него было сейчас совсем иное. Другое, не такое, когда он не играл, когда не был музыкантом, а если и был, то лишь по давно утерянным воспоминаниям.

Скрипка пела в его руках, стегая плетью зачерствевшие души, срывая каменья равнодушия и жестокости с людских сердец.

— Это же Павел, Павел Скрипач!

— Точно, я его знаю.

— Эй, Паша, ты помнишь меня? Помнишь?

— Играй, мой хороший, играй, — плакал кто-то, плакали и другие. Павел играл.

Из толпы, прорезая её своей твёрдой поступью, навстречу собственному сыну вышел отец. Не признав его поначалу, тогда, из-за обезображенного в глав. департаменте лица, Григорий признал его музыку. Музыку, которую мог играть только его сын, которой владел только и только он. Люди плакали, но вместе с их слезами выходило то, что они давным давно закопали внутрь себя, держали глубоко в себе.

Скрипач, не останавливаясь в игре, начал спускаться с мусорной кучи, кое-где неумело, оступаясь, но всё же стремительно.

Они приближались.

Смычок скользнул по скрипке последний раз, Павел и его отец встретились, врезались в объятия друг друга.

Это было лучшее, что происходило с Павлом за последнее время.

Тишину, по обычаю после Пашиной игры прерываемую лишь тяжёлыми вздохами и всхлипами, прервал грубый глухой кашель.