Город смерти

Вадим встрепенулся, цапнул с тарелки последний кусок лепешки. Пора, значит, пора.

* * *

У стен — четыре сбитые из досок кровати. Не кровати — лежанки… нары. Вместо матрасов — солома, вместо одеял — засаленная рогожа. Клопов тут, наверное, тьма. Н-да. Непредусмотренные трудности. Под потолком — маленькое окошко, пол — солома. Ковыряю ее ногой: земля. Это хорошо. Легко подкоп рыть. Только что с соседями делать? Чешу в затылке. Так, позади хлева — забор. Это хорошо. Там редко ходят, и если вдруг образуется маленький лаз, никто не заметит.

Рою руками. Блин, ну и утрамбовали! Оглядываюсь в поисках инструмента: о! Деревянная мисочка! Ничего. Прорвемся. Интересно, у ворот один дежурный или двое? Хорошо бы выйти и еще раз осмотреться.

Вытираю пот. Еще немного, и останется работа с той стороны. А это мелочи. Успеть бы, пока соседушки не вернулись! Как погляжу, у рабов тут не принято бегать. В горле пересохло — еще бы, столько слюни пускать! Вот бревно-фундамент. Отлично. Теперь надо разбросать землю равномерным слоем. Та-ак. И еще земельки, и еще… и разровнять.

Ложусь на пузо, ковыряю мокрую землю. Маленький обвал — и видно небо, но еще тесновато, не пролезть. Поднимаю солому, намазываю грязь на пол. Пот льет ручьем. Стоп! Кто-то сюда идет? Лихорадочно расстилаю солому. Черт! Блин… руки все черные. Брюки в земле, отряхиваюсь, вытираю руки о рогожу. Все равно грязные. Чваканье грязи стихает. Гремит щеколда.

Падаю на колени, откидываю солому и начинаю запихивать в рот землю. Мерзость, тьфу. А надо! Терпи, Сандра, а то с голоду подохнешь.

Дверь отворяется, и появляется Рудольф. Ну и имя у этого сморчка — Рудольф. Рудольф Оттович Пупкин, делец села Малые Пиздецы!

— Шаша кушать, — шепелявлю и корчу дебильную рожу.

Кровь колотится в висках, сердце норовит выпрыгнуть.

— Вот дурища! — разводит руками. — А ну плюнь!

С превеликим удовольствием! Выполняю приказ, утираюсь рукой.

— Иди, иди сюда, с народом тебя познакомлю.

Вот только этого не надо! Сальные взгляды, наглые руки. Сутулясь, волочусь к выходу. Берет за руку, ведет. С дебильным видом осматриваюсь: да, мой подкоп отсюда не заметен. Спать они ложатся рано, это хорошо. Дождусь темноты, когда меня в сон начнет клонить, и приступлю.

Ну и срань! Дерьмо везде, но я дебилка, мне должно быть по фиг. И не забыть рукой по-дурацки подергать. Вот так, вот так… И башкой тряхнуть. Опять дети увязались. Те, что совсем мелкие, — в грязных рубахах, без трусов, старшие — в штанах, но без рубах. Свиньи, и те чище. Все нормальные. Интересно, куда они мутов девают? Топят?

А вот и деревенские. Целая толпа. Навскидку человек сто. Бабы справа, мужики — слева. Вернулись уже с работы. Солнце низко, значит, начало десятого. Жаль, не успела с подкопом! Закрываюсь руками. Трясу головой, начинаю пятиться. Событие у них. Рабыню новую привели. А бабы-то, бабы зверем смотрят, с завистью. Понимают, что если не сегодня, то завтра их вонючие ушлепки побегут ко мне трахаться. А я заразная. У-у-у, какая я заразная. Почесаться, что ли? Оскалившись, чешу между ног. Бабы кривятся, отворачиваются.

— Познакомьтесь, это Саша, — гордо говорит Рудольф.

— Это Шаша, — повторяю.

— На фиг нам еще рот? — зычным голосом возмущается здоровенная рябая бабина в бандане. — Трахать некого, что ли?

— Шаша мошет, — киваю, — мошет.

— Она отлично выполняет простую работу, силы у нее много, и здоровая. Где у нас рук не хватает?

— На сенокосе, — говорит та же бабина.

— Туда и пойдет. Покажешь ей, что делать. А если слушаться не будет, кулак ей под нос — и сразу шелковая.

— Делать мне больше нечего, — отмахивается баба. — Учи ее, какую траву косить, какую — нет. Еще башку кому-нибудь отрежет. Не, не буду.

— Пусть стойла чистит, — кричит светловолосый парнишка, у которого только начали пробиваться усы.

— Ага, Рудик, научи ее!

Раздается дружный хохот.

— И кормить ее сам будешь. — Это кто-то из баб.

Бедные. Смотреть на них страшно: заезженные клячи. Беззубые, редковолосые, с отвислой грудью. И я — здрасьте. Странно, что верят в мою невменяемость.

— Потешил, Рудик, потешил, — хлопает моего хозяина по спине рослый мужик с тараканьими усищами.

Какие они все лохматые! Вши, наверное, заедают. Один Голый, тот, что нас встречал, совершенно лыс. Наверное, и на яйцах волосы не растут. Облизывается, гнида болотная. Хочется ему. Понимаю, как не хотеться, когда вокруг одни образины. А тут ухоженная деваха, только из-под барона.

Сельсовет окончился. Приобретение Рудика никто не оценил. Бедный дурачок, завтра тебя на вилы подымут, даже неудобно.

Хозяин глядит волком. Толкает в плечо и орет:

— Иди, образина!

Вою, закрывая лицо руками. Возле хлева хозяина поджидает Голый, берет его под руку, отводит в сторону и шепчет на ухо, на меня кивая. Для устрашения пускаю слюну. Пить хочется, и слюна получается вязкая и неубедительная. Вот козел, и рожа моя перекошенная его не отпугивает. Действительно, что ему рожа? Лишь бы не сейчас! Придется его удавить… и на вилы подымут меня.