Город святых и безумцев

II

Во второй час смерти человек ловит себя на том, что со своими друзьями-музыкантами дает концерт в общественном парке. Собралась толпа: одни стоят, другие прикорнули на корточках, третьи сидят на скамейках. Саксофон в руках у человека горячий и золотой. С каждым глотком воздуха, который он выдувает в мундштук, он чувствует прилив безымянного чувства, и в его памяти возникает еще одна деталь его прошлого. Человек чувствует, как наполняется Жизнью, как каждый вдох усиливает его, а не увечит. Он вспоминает свое имя, его округлые щедрые гласные, но противится желанию его выкрикнуть. Имя — хороший фундамент, чтобы выстраивать дальше. Зрители — веселые пятна в сравнении с ясными, четкими силуэтами друзей, когда они двигаются в отточенный временем такт со своими инструментами. И их имена тоже вспыхивают у него в голове, и каждое — как крохотный взрыв удовольствия. Вскоре он купается в море имен: мать, отец, брат, дочь, почтальон, булочник, бармен, мясник, лавочник… Он светится сияющей улыбкой человека, который вспомнил свою жизнь и увидел, что она хороша. Это кульминация второго часа, хотя не всем так везет. Некоторым кажется, что сознание собственной личности ускользает через поры в коже, что каждая возвышенная мысль становится никчемным падающим в пустоту листком. Но наш человек, однако, не так правдив с собой. Он ощущает запах жимолости, чувствует вкус трубочного дыма от прохожего, в паузе между нотами слышит звон колокольчиков на ножном браслете и даже не спрашивает себя, почему эти ощущения такие приглушенные, такие тусклые. Лица его друзей так близки и отчетливы. К чему беспокоиться об остальном? Размытость мира его не тревожит. Почему инструменты кажутся столь жестокими? Откуда эти заостренные края? От чего металл отражает все под странными углами, ужасно уродуя его лицо? Ба, да это просто игра теней! Учащенное дыхание? Всего лишь побочный эффект музыкального прозрения. Подрагивание ресниц? Внезапная бледность? Пятно зелени, которое он раздраженно стирает со щеки… Когда заканчивается концерт и под угрозой ночи рассеивается толпа, человек поспешно, со смешком кивает и присоединяется к друзьям в последнем нестройном музыкальном салюте. Приглашение пройтись по узкой улочке до кафе вызывает отчаянную радость: он хлопает друзей по спине, неистово кивает, уже начиная снова терять имена — точно монетки выпадают из дыры в кармане. По дороге к кафе он замечает, как странно теперь говорит с ним город: голоса полны иносказаний и намеков, все поверхности непознаваемы, все здания перекошены, изувечены или того хуже. Торговцы на тротуаре превратились в шифры. Прохожие — в пустые тени: он не может смотреть на них прямо, его взгляд точно стал отталкивающим магнитом. С побелевшими костяшками он сжимает саксофон. Ему бы хотелось на нем сыграть, снова выдуть развеселые открытые гласные своего имени, но он не может. Имена друзей стремительно удаляются, тускнеют, его смех становится сперва вымученным, потом нервным, грустным и, наконец, ломким. Когда они садятся за столик кафе, человек смотрит поверх залитого пивом стола на своих друзей и спрашивает себя, как оказался в кругу этих дружелюбных чужаков. Они называют его по имени, которое он едва помнит. Небо наполняется тьмой, состоящей из бремени всех мыслей, которые его покинули. Человек плотнее запахивает куртку. Фонари заглядывают в окно холодными желтыми глазами. Застольная беседа стягивается вокруг человека слоями, каждая фраза имеет все меньшее и меньшее к нему отношение. Теперь он не может смотреть на собутыльников. Теперь они ускользнули на край его зрения, как струйка крови из раны. Образ умершей жены уходит последним, а за мгновение до него — воспоминание о дочери. Даже мертвые не хотят умирать. Пораженный, с лицом, оживляемым страхом, он вскакивает и объявляет, что ему надо спешить, он должен откланяться, должен пойти домой, хотя от мыслей о волокнистом дереве половиц в желудке поселяется похожий на ледяной ком страх… И вот это — последний дерзкий вызов второго часа: заявить о своей решимости действовать, хотя само действие никогда не будет совершено. Мир превратился во всего лишь конструкт: полую тростинку, созданную для того, чтобы через нее дышать. Вы, возможно, слышите эхо странной и свистящей музыки, подводным теченьем струящейся в неодушевленных предметах. Эта музыка, наверное, вызовет у вас слезы. А может, и нет. Как бы то ни было, вы вступаете теперь в третий час после смерти.

III