Город в осенних звездах

— Дитя мое, я не желаю и дальше выслушивать эти загадки, — воскликнул я. — Не спрашивай больше, прошу тебя! Я скорблю о смерти твоей госпожи. Мне действительно очень жаль. Если мне выпадет случай, я отомщу за нее. Но твоя Вышняя Мудрость… она недоступна моему пониманию и только смущает меня. При всем уважении, малышка… поумерь оккультные свои прозрения!

— Вы, сударь, противитесь истине.

— Вот именно. И если это действительно так, то противлюсь изо всех сил. Тебе ведомо больше, чем самому князю Люциферу!

Или… — меня поразила внезапная мысль, — …может быть, Люцифер сейчас говорит твоими устами? Может быть, ты — Сатана, малышка? Но разве, согласно вашему договору, вам не запрещено принимать формы природных тел?

— Я больше не буду об этом петь, сударь. — Теперь песня ее изливалась в нисходящей гамме. — Больше не буду я петь нежеланных песен… — Мелодия иссякла. Слепое дитя умолкло.

Я задышал тяжело и часто. Выстроившись гуськом, обезьяны побрели вокруг пруда, который больше уже не пах ни моею, ни их мочою. Лес этот не будет изгажен и осквернен, даже после того, как королева его умерла. Громадный дуб восторжествовал над всем. Листва его источала дивный свой аромат. Обезьяны сгрудились под сенью исполинского древа: они бормотали, ворчали и выли. Они вновь затянули свой траурный плач.

Слезы застилали мне глаза. Слезы блестели на щеках слепого ребенка. Погребальная пляска обезьян исполнена была неторопливого величия. Они поднимались на задних лапах, распростав свои длинные руки — белый мех колыхался тысячами оттенков, — вновь опускались на все четыре лапы и раскачивались под огромным древом. Слепая девочка снова запела, изливая без слов свою боль.

А потом все закончилось.

Со стен сняли факелы и свалили их у подножия дуба. Древесина медленно обуглилась. Запах живицы, уносимый с шипением на открытый воздух, стал как будто еще сильнее. И даже тогда, когда пламя взметнулось к ветвям на самом верху, поднялось по стволу, прикоснулось к бездыханному телу, древо осталось неуязвимым. Даже сгорая в огне оно воскрешало себя. Я наблюдал, пораженный, и плакал. Я все еще плакал.

А затем песня девочки изменилась. Обратилась в предостерегающий вопль.

Она повернула голову, глядя слепыми своими глазами мне за спину. В дверях стоял Монсорбье. Быть может, его привлекла ее песня. Может быть — свет. В руке он держал новую шпагу. Лицо его больше не было ни утонченным, ни красивым. Его исказило некая устрашающая неуемная алчность, которую даже нельзя назвать. Из второй темной арки в зал медленно выступил Клостергейм, из третьей — фон Бреснворт. Выходит, они устроили мне засаду. За ними маячили лица их верных последователей, — лица, выступающие рельефом в отблесках пламени погребального костра, с такими зверскими лютыми выражениями, какие встретишь не у всякого честного зверя. Какой контраст составляли они с озадаченными мордочками обезьян, которые в недоумении крутили головами туда-сюда, глядя на этих мужчин и женщин!

Я с благодарностью отметил, что Либуссы среди них не было.

— А — а, Клостергейм, как же вы опустились до такого малодушного убийства? — спросил я его. — Вы ведь хотели, чтобы мы с вами были союзниками.

— Такая возможность еще остается. — Он был холоден. Он с такой силою стиснул зубы, что голос его вырывался наружу мучительным шепотом. Мне показалось даже, что он жалеет об этом своем порыве, но при том не отступится от избранного им курса, каковы бы ни были последствия свершенного им злодеяния. — Вы еще можете присоединиться к нам, фон Бек. Теперь мы все должны объединиться — все, как один, дабы исполнить общее наше дело. Если же мы откажемся это сделать, тогда нас всех надо немедленно вырезать, точно опухоль с пораженного раком тела.

— Никаких компромиссов, фон Бек, — выкрикнул Монсорбье и хохотнул с этакой тошнотворной ухмылкой.

— Нам надлежит вырвать эту планету из рук Того, кто теперь правит ею, — продолжал Клостергейм. — В этом все мы согласны теперь, фон Бек. И вы тоже были согласны. Нет никакой нужды погибать.

— Я не желаю иметь ничего общего с теми, кто убивает беззащитных старух. — Она уже скрылась в сиянии пламени.

Пламя впитало в себя ее кровь. Пламя сие было частью единого существа: королева, дуб, прудик. Само присутствие здесь этих выродков-убийц воспринималось как осквернение, богохульство. — Я — ваш враг, Клостергейм. Когда-то я вам сочувствовал, я вас жалел. Но теперь — все. Хватит. Вы — создание, самою судьбой обреченное свершать безрассудные злодеяния. Обреченное на неминуемое саморазрушение, слепое, бессмысленное. И удел этот, я бы сказал, вполне заслужен!

Клостергейм пожал плечами.

— У вас, сударь, остался единственный шанс, — проговорил Монсорбье. Каким бы безумием ни был он одержим еще пару мгновений назад, теперь он, похоже, пришел в себя и вновь обрел всегдашнюю свою надменность и властность А потом его голос опять стал вкрадчивым и лукавым:

— Иные бы вас отвергли без разговоров. Но мы снисходительны и милосердны. И принимаем вас. Присоединяйтесь.