Город заката

В этом городе просыпаешься, будто
рождаешься заново. Сон здесь —
              без примесей
небытие, священный отдых.
Утром зеленым светом занимаются
              под рукой вещи.
Он выходит на улицу, как лунатик,
не способный реальность отщепить от сна.
Под ним разворачиваются раскопы.
Культурный слой, тучный, как грех Ирода,
раскачивается кротами с прожекторами
              в лапах.
А вокруг — пахнет то гиацинтом, то розой
или — душно — олеандром, и скоро болит
              голова.
Зелень качает корнями перед носами
              кротов влагу.
И путник просыпается в разгаре лета,
в пылающем горниле полдня,
в мозжечке ослепленья, затменья,
на поверхности нового палеозоя.
И рассекает алмазным пробегом
гладь мертвого озера, взлетает над
              Иорданом.
Что ему вслед ревут мастодонты?
Тысячелетья? Эпохи? Периоды?
В первые мгновенья человек был
неотличим от Бога, и, чтобы
не перепугать, ангелы упросили
Всевышнего наделить человека сном.
И теперь по пробуждении над головой
парашютом вспыхивает утро.

II

Здесь черным стеклом заложены глазницы
              камня.
Ты проходишь мимо них, и всё,
              что ты видел,
чем жил, над чем работал, скоплено
в этой кристальной черноте, пригодной
только для чернил: что может быть
              прозрачней слова?
Что еще, кроме слова, способно проникнуть
              в душу?
Боль? Память? Страх? Смерть? — это всё
              оболочка.
Лишь слово способно войти и увлечь
за собою наши поступки, нашу
              возлюбленную — душу —
туда, где этот город обретает плоть.

Там, в пустыне, открывающей зёв за городом,
внезапно встречаешь свои собственные
              следы —
следы двойника, и тебя пронзает
ужас встретить его. Кто знает,
насколько он тебя ненавидит?.. Здесь
пасутся козы — в залитом зноем ущелье.
Здесь можно утонуть после дождя и очнуться
по ту сторону — со ртом, забитым глиной.
Зимой здесь дыхание стужи вспарывает
ледяным лезвием подбрюшье.
И разверстая туша быка —
единственная печь на всю округу.
Забраться в нее, прижаться к печени,
как к подушке.
Здесь, в пустыне, так просто
встретить себя самого
и услышать: нет.

III

Внутри Храма — скалы.
Керубы на них крылато
сидят на корточках, зорко
всматриваются в кристальную
сердцевину Храма.
Они неподвижны и насторожены,
готовы повиноваться.

В Тальпиот пахнет
свежевыстиранным бельем.
В садах переливается дрозд.
В тишине женщина
закрывает руками лицо.
Смерть вылизывает ей глаза
теплым шершавым языком.

Далеко за пустыней,
чьи горы парят над востоком,
утопая в наступающей ночи,
в сердце морей — по дну
Мертвого моря
тоскует моя душа —
и, наконец, разглядев ее, керубы,
вдруг снимаются с места.
Их крылья застилают глаза.

IV