Город живых

Но дальше – ещё хуже. Мало просто увидеть уничтожение местности. В какой-то момент ты встречаешь знакомые черты. Да, это же та самая футболка. Привычная. Которую видел сотню, а то и больше раз. Ты помнишь, как радовался за неё. Молодая мама. Будущее. Вот оно, кажется, и настало. Девушка становится самой счастливой, когда становится мамой. Она дала новую жизнь. Подарила кому-то возможность дышать, радоваться, любить. Просто жить. И вот он конец. Черная, выжженная земля. Из земли торчит труба. Металлическая. Дикая. Страшная. Вокруг ад. Молодая мама, прижав малыша к груди. Она хотела её спасти. Единственный инстинкт, который превыше остальных – материнский. Спасти своё дитя ценою собственной жизни. Но этого было мало. Ничто не могло остановить выпущенную ракету. Она достигла пункта назначения, оторвав ноги матери и спалив две жизни. Вместо ног – фарш. Лицо застыло в ужасе. Он останется тут навсегда. Его невозможно забыть. Смерть прошла здесь своей косой, оставляя следы на лицах своих жертв. Жатва. Журналисты назовут её «Горловская мадонна». Для меня это было убийство части моей души.

Никто не мог спасти их. Это был первый артиллерийский обстрел города. Никто не мог подумать, что такой большой город, как Горловка, могут так жестоко обстрелять. В тот день погибло очень много людей. В Горловке этот день вошел в историю, как «Кровавое воскресенье». Это была знакомая. Одна из тех, с кем ты видишься крайне редко. Но теперь понимаешь, что больше не увидишься.

Снова вокруг холод. Под ногами скрипел снег. Бело. Степь. Мы поднимались на высоту. Снаряд от «Града» остался позади. Я не заметил, как рассказывал украинскому журналисту историю «Горловской мадонны». Он всё это время снимал меня. А я был где-то далеко. Там. В том ужасном дне, когда я увидел убийство. То, во что бы никогда не поверил, если бы не увидел своими глазами. Та реальность, от которой всегда убегал. Картинки войны казались такими далекими. Война была там – в Афганистане, Чечне, Абхазии, Осетии, Ливии, Сирии. Но ведь это так далеко. Нас же это не касается. И можно было жить. Прожигать жизнь, пока война вместе со смертоносными ракетами не ворвалась, уничтожая привычные вещи. Все предыдущие годы были стерты. Одним залпом. Выстрелом. Расстрелом. И вся предыдущая жизнь – фантазия. Её не было. Война заполнила реальность. Проникла в каждый её уголок и поселилась с нами рядом.

Я видел, как украинские гости смотрели на меня. Глазок камеры впился в меня. Он что-то записывал. Я что-то говорил. Но говорил не я. Были какие-то заученные, приготовленные заранее фразы. Граммофон внутри меня включился и что-то отвечал за меня. Банальные вопросы – банальные ответы. Если бы я рассказал всё, что чувствовал в тот момент, поняли бы они меня? Скорее всего – посочувствовали. Опустили бы грустные взгляды в землю. Но им было куда интереснее рассмотреть последствия боев: разрушенные монументы, ногу памятника, дыры на окаменевших лицах защитников Саур-Могилы во времена Великой Отечественной войны.

И только журналист, казалось, меня понимал. Я видел, как внимательно он слушал меня. Он не говорил заезженными шаблонами. Можно было подумать, что не все потеряно. Вот он – адекватный человек. Мы же думали, что всё. Там пропасть. Непонимание. Невежество. Глупость и наивность. Враньё. Но я ошибался. Передо мной стоял живой пример. С ним было легко говорить. Мы были на одной волне. Хотя он и был сторонником единства страны. Я в неё больше не верил. После лета 2014-го. Не мог поверить, что эта страна способна любить. Это больше не страна – это государство. Тоталитарное и жестокое. Государство-маньяк, убивающее своих граждан и радуясь каждой смерти, как ребенок на детском празднике. Вакханалия при виде смерти. Кровь – живительный сок для государства. Оно строилось на костях. И я не верил, что оно может устоять.

Дима верил, что он способен что-то изменить. Тогда я узнал, что он приехал на Донбасс не просто рассказывать украинцам правду о войне на Донбассе, но и попытаться помирить враждующие стороны. Миротворец. Это было слишком наивно. Мне было тяжело проникнуться этой идеей. Да, я мог ему рассказать о боях за Саур-Могилу, о гибели мирных жителей, о залпах «Града», автоматных очередях и горе трупов. Он послушал меня. Понял в той степени, насколько это возможно. По крайней мере, он был единственный искренний в киевской делегации. Он не был твердолобым, как пожилой режиссёр, который меня пытался убедить в своей значимости, опыте. Он рассказывал истории о Донбассе, о казаках и прочем, что я мог прочесть на любом украинском интернет-ресурсе. Набор штампов и самовлюбленность. Уверенность в своей правоте и отсутствие возможности услышать другого. Я и не хотел его переубеждать. Пусть живет в своем мире.

Минивэн вернул меня назад. Я пожал руки всем сидящим в автобусе.

– Мне было приятно с тобой пообщаться. Ты сказал прекрасные слова. Я, наверно, продлю свою командировку. Хочу снять больше сюжетов. Спасибо тебе, – сказал, пожимая мне руку, Филимонов.