Галдеж начал спадать. В темноте как будто засветилось больше глаз, все они застыли на руках Щепова, проворно бегавших по аппарату. Стало слышно отчетливо металлическое потрескивание колеса для лепты. Движения Щепова были сосредоточенны и ловки.
Из сада робко спросили:
– Эт-то что ты налаживаешь, товарищ?
Щепов помедлил с ответом.
– Это, землячки, беспроволочный телеграф. Слыхали? Вот-от. На всякий случай с городом снестись.
– На что тебе, товарищ, надобно?
– Как сказать… – мямлил Щепов. – Может понадобиться… Отрядик какой-нибудь вытребовать… или что…
Тишину вдруг взорвало смехом – раскатистым, звонким, и десятки глаз опустились к земле. Смеялся Лепендин, постукивая деревянными уключинами и хлопая ими мужиков по ляжкам:
– На-смешил, от насмеши-ил, товарищ! Да какой же это телеграф? Да у нас на фронте из этакой машины живых людей казали!
– Картины, выходит?
– Ну так и есть – картины. От чудак!
Кто-то засмеялся, кое-кто загудел:
– Запужать хотят…
– Обманом думают…
Потом голоса помрачнели, приглохли, и упрямая угроза поднялась к окну:
– Все одно не выпустим.
Маленький Отти, точно расслышав эту угрозу, вскрикнул и залился плачем. Покисен бросился к окну, сунул руку в карман.
– Рас-сх-ходис-сь, говорю, с-слышите?
Тогда в ответ резнуло криком:
– Петуха, что ль, пустить по дачке, а?
Клавдия Васильевна взвизгнула и зажала лицо руками.
– Алексей!
– Молчи!
– А-а-а, та-ак? Вы та-ак? – завопил Покисен, высовываясь в темноту.
И вдруг издалека донесся отрывистый удар, и стянутую заморозками ночь распорол гулкий стон:
– Гук-а-а-а!
И через секунду – еще:
– Гук-а-а-а!
И снова – три, четыре… еще, еще… точно откуда-то с тылу, из города, наступали стрелки.
Чуть освещенные кусты задергались, что-то черное метнулось в стороны от окна, потом все стало.
– Гук-а-а-а!
Покисен вслушался в утихавший плач маленького Отти, вытер лоб и сказал:
– Молодец, Сема, вовремя!
Он поправил очки, нацелился на Щепова, улыбнулся.
– Н-да… Революции у нас, пожалуй, еще нет. Ну, а контрреволюция, как здесь говорят, мал-малá имеется.
Конец Лепендина
В город въехали глухой ночью – как переселенцы – с пожитками на телегах, с плачущим ребенком, усталые от тряски и темноты. Дачу бросили незапертой.
Голосов проводил семью Покисена, заехал на пожарный двор, сдал лошадь и пошел домой. В сенях, когда его впустила нянька, он, как всегда, спросил:
– Ничего нет?
– Телеграмма, что ль, – шамкнула старуха.
В большой комнате, заставленной купеческой мебелью, всегда горела лампочка, и свет от нее робко таял в углах, как от лампады.
Раскрывая телеграмму, Голосов скользнул глазами по адресу:
Он поднес исписанный карандашом бланк к свету.
Голосов стоял неподвижно.
Комната притаилась, по старинке убранная прожившей в этом доме полжизни нянькой. Здесь все было чинно, и упорство, с которым держались цветочные горшки, чехлы на мебели, лепные амурчики на стенах, было необычайно даже для Семидола.
– Так! – проговорил Голосов и одернул рубашку.
Он бросил телеграмму на стол, потяжелевшей поступью прошел по темному коридору, нащупал в тупике узкую дверь каморки и спросил:
– Няня, вы спите?
– Чего вам?
– Сходите за метранпажем.
– Это чего еще?
– Ну, в типографию, за этим, как его?..