Города и годы

Каждое ее движенье – то, как она заносила тонкую – пожалуй, чересчур тонкую – свою ногу, чтобы ступить, то, как она переставляла ноги, почти не колыхая корпуса и выбрасывая вперед колени, как будто ее путь всегда лежал в гору, – все эти ничтожные черты движений, известные единственно ему, Андрею, составляли ее поступь – поступь Мари.

В самом деле, это была Мари.

На ней было платье, которое Андрей прекрасно знал, – коричневое тяжелое осеннее платье с широкими складками вокруг пояса и натуго застегнутыми на запястьях рукавами.

Вот она подняла голову, чтобы рассмотреть какой-то домишко. Волосы выбились из-под дорожной шляпы, сквозь них просвечивает белесоватое небо, и Андрей ясно видит их цвет – цвет волос Мари.

Нет сомнений, это она.

Но как она очутилась здесь, в этом захолустье, на этой окраине, в этот час?

Боже мой, она только что с поезда, с утреннего поезда. В ее левой руке небольшой саквояж. Может быть, Андрей припомнит его, этот саквояж? Бледно-зеленой кожи, как фисташковый орех, почти квадратный, перехваченный посередине одним ремнем. Разве мало видал он таких саквояжей в Бишофсберге? Разве не было такого саквояжа у Мари?

Мари!

Нечеловеческими усилиями она добралась до России, она разузнала, где живет Андрей, она из-под земли выкопала неведомый Семидол, она приехала, и вот – теперь плутает по захолустью, разыскивая его – Андрея.

Мари…

О, бывают минуты, когда воображенье проносит через наши головы несравнимо больше воспоминаний, догадок, доводов и картин, чем те ничтожные обрывки и клочки мыслей, которые ослепили Андрея, пока он смотрел на девушку через дорогу. Наверно, в нем не оставалось и капли сомнения, когда он прорвал невидимую веревку, преградившую внезапно его путь, и бросился через грязную улицу.

Но он сделал всего два шага. Девушка, что-то разыскивающая на воротах, обернулась к Андрею. Он увидел чужое и – ему показалось – отталкивающее, отвратительное лицо.

Он схватился за грудь и повернул назад.

Он едва не сшиб с ног какого-то человека и приостановился. Раздельные немецкие слова, произнесенные очень тихо, привели его в себя.

– Странно… Странно…

Перед ним стоял пленный немецкий солдат и, не обращая на него вниманья, глядел через улицу на девушку.

– Что странно? – спросил Андрей.

Пленный вздрогнул и быстро осмотрелся. Одутловатое, плохо вымытое лицо его медленно изменилось под налетом непонятной улыбки.

– Пустяки, – сказал он, – вон та славная фрейлейн напомнила мне одну знакомую…

– Да? Странно… Впрочем, это случается…

– Случается, – согласился немец. – Вы в лагерь? – спросил он тут же.

– Да.

Пленный запрятал руки поглубже в карманы шинели. Шинель была изжевана походами и ненастьем, на ногах коробились просушенные огнем австрийские голубые обмотки, и на глаза сползала высокая, с большой чужой головы бескозырка. Пленный вздрагивал и пожимался от студи.

– Не знаете случайно, долго ли еще будут нас держать в этой помойке? – Он мотнул головой в сторону лагеря.

– А вы в Германию?

– Да.

– Понемногу отправляют.

– На тот свет? – усмехнулся пленный, и Андрей увидел его рот.

Они узнали друг друга мгновенно – пленный немец и Андрей Старцов. У них вырвалось в одно и то же время придушенное:

– Вы…

Они впились глазами друг в друга и окоченели в испуге. Но это длилось один кратчайший миг. Испуг встряхнул их, точно ледяной душ, и они стояли готовые к схватке. И, может быть, оттого, что Андрей бросил куда-то поспешный ищущий взгляд, пленный напал на него первым, стремительно и метко.

– Нет, нет, – проговорил он, чуть подаваясь к Андрею и вынимая руку из кармана, – вы не сделаете этого, вы не можете этого сделать!

– Вы с ума сошли! – воскликнул Андрей.

– Вы не сделаете этого, потому что от одного вашего необдуманного шага зависит жизнь сотни невинных людей. Невинных людей!

– Послушайте…

– Нет, нет. Не торопитесь, чтобы потом не раскаиваться всю жизнь. Не торопитесь, умоляю вас! Я не о себе. О себе – мне все равно…

– О чем вы? О каких людях?

– Ради бога. Прошу вас. Выслушайте. Если вы выдадите меня, если меня поймают…

– Я знаю, что мне делать! – крикнул Андрей и огляделся.

Табунки растрепанных непогодью хибарок по-прежнему одичало жались по бугристой улице. Безлюдные дороги скучно убегали в поле. Ни души.

– Я знаю, – снова крикнул Андрей, но голос его сорвался и заглох.

Тогда пленный шагнул к нему, уверенно взял его обеими руками за локти и заговорил: