Города и годы

Он вдруг вскакивает, бросается кругом стола к Андрею и стонет:

– Я прошу о человечности, об одной человечности!

Тогда Андрей хватает его за мягкую, дрожащую кисть руки, тянет ее книзу, точно в рукопожатье, и хрипит ему в лицо:

– Тиш-ше, вы! О человечности? О человечности? А безногий калека на яблоне – человечность? А кровь несчастных идиотов, которые поверили в вашу потеху, – человечность?

– О, не будьте жестоки! О!

– Жестоки?

– Умоляю вас. Фрей искупил нашу вину своей смертью. Клянусь вам, что я всю жизнь…

Андрей выпускает его руку и отходит прочь.

– Я больше ничем не могу помочь вам. Вам удалось бежать. Бегите дальше. Скрывайтесь. Я не мешаю вам. Мы квиты. Мы квиты, обер-лейтенант! – вдруг резко выкрикивает Андрей.

– Я понимаю вас. Вы проходите мимо человека, умирающего под забором…

– Но что же вы хотите от меня? Что я могу сделать для вас?

Обер-лейтенант съеживается, неожиданно крепко потирает руки и быстро шепчет:

– Мне нужно какое-нибудь имя. Больше ничего. Какое-нибудь имя…

Андрей смотрит на него застылым, как стекло, взглядом, и руки его туго поднимаются, точно их что-то сводит против воли.

– Какое-нибудь имя, даже самое неблагозвучное, доведет меня до Бишофсберга. Я больше ничего не хочу: Бишофсберг, Лауше, Шенау – мое последнее желание в этом мире.

Андрей бессильно опускается на кровать.

– Бишофсберг – последнее желание в мире…

Беззвучие сковывает полумрак комнаты, свеча горит по-прежнему боязливо, и медленно густеет пряный медовый дух растопленного воска.

Андрей тихо встает и подходит к обер-лейтенанту. Он становится рядом с ним, касаясь его плеча грудью, обвивает его спину рукою и приближается лицом к его уху. Он весь дрожит. Грузным, частым дыханием он раскачивает прижатого к груди обер-лейтенанта, и его шепот шумен и тяжел:

– Если вы доберетесь до Бишофсберга, вы исполните одно мое порученье?

– Это будет целью моей жизни!

– Послушайте, у меня там… у меня невеста, единственная женщина, которую… моя невеста…

– Да, да, понимаю, конечно, – шепчет обер-лейтенант, и что-то детское овевает его полуоткрытые губы.

Тогда, впервые за этот вечер, по лицу Андрея тепло растекается темная краска, и желтое пламя свечи умножается и ширится в его глазах.

– Вы разыщете ее, расскажете о том, что я… что вы видели меня, что я говорил о ней… я скажу вам потом… передадите ей письмо… первое письмо… я расстался с ней год назад, и она ждет… Мне страшно думать: целый год! И впереди… Но я напишу все в письме… Вы передадите? Ее нетрудно найти. Ее зовут Мари Урбах, фрейлейн Мари Урбах. Она живет…

Андрей качнулся. В его руках подломилось и повисло мешком отяжелевшее тело обер-лейтенанта. Голова запрокинулась назад, и на растянутой шее скользнул челноком выпятившийся острый кадык.

Андрей прислонил обер-лейтенанта к стене.

– Что вы? Вам плохо?

Обер-лейтенант вздрогнул и распрямился.

– У меня… видите, – глухо пробормотал он, показывая на голову.

От правого уха к затылку бежал широкий исчерченный рубцами шрам.

– В Шампани, в пятнадцатом году, с тех пор это бывает. Не обращайте внимания… Фрейлейн Мари Урбах, говорите вы? Мари Ур-бах?

Обер-лейтенант прищурился на Андрея.

Но Андрей не смотрел на него. Он вытянул шею, прислушиваясь к шороху за окном. Три отчетливых удара по стеклу негромко звякнули и оборвались безмолвием комнаты.

– Ко мне, – прошептал Андрей.

Он, крадучись, вышел из комнаты, бесшумно проскользнул темной каморкой в сени и прильнул к наружной двери.

Обер-лейтенант отскочил в угол, прижался спиною к стене и вытащил из кармана офицерский наган. Левой рукой он охватил запястье правой и навел револьвер на дверь. Так он стоял, неслышный и неразличимый в теплом полумраке настороженной комнаты.

Андрей прислушался к неуверенным, мягким шагам на дворе. Они остановились на крыльце, и полусгнившие ступени скрипнули жалобно, готовые обломиться. Кто-то взялся за железную скобку двери.

Андрей затаился. Потом он шумно, освобожденно вздохнул, снял крючок и открыл дверь. По блеску круглых черных глаз, засветившихся перед ним в темной ночи, он понял, что не обманулся, и быстро проговорил:

– Рита, милая, я не могу принять тебя, у меня дело… у меня товарищ… Через четверть часа я освобожусь. Я приду к тебе, непременно приду.

Рита подняла руки, широкий черный платок тяжело скатился с ее плеч, и она молча потянулась к Андрею. Он обнял ее нежно, точно обрадованный молчаньем, и туго поцеловал в мягкие, мокрые, холодноватые губы.

– Андрей!

– Да, да. Через четверть часа.

– Ты уже знаешь?

– Что?

Она забормотала бессвязно:

– На фронт… тебя решено отправить на фронт… Это все Голосов, Голосов, я знаю… Он не может простить мне, что я с тобой… Это решено… я знаю… на этих днях, может быть, завтра… мобилизуют. Андрей… расстаться теперь…

Он снова нежно обнял ее.

– Мобилизуют? Ну и что же? Это хорошо. Это отлично! Я буду у тебя через четверть часа. Ступай.

Он поднял с пола платок, закутал се, повернул к себе спиной и слегка придержал за плечи, пока она спускалась по скрипучим ступеням крыльца.