Города и встречи

Вильгельм, прочти свои стихи,
Чтоб нам заснуть скорее…

Кюхля стал открытием для нас всех. Не только дети, но и взрослые полюбили этого некрасивого, долговязого неудачника, преданного делу декабристов, другу Пушкина.

В собрании сочинений Пушкина имеется раздел — «Воспоминания и дневники», в котором помещено воспоминание о встрече с Кюхельбекером 14 октября 1827 года.

Пушкин пишет: «Мы кинулись друг другу в объятья. Жандармы нас растащили. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали… Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, — но куда же?»

У Тынянова не было пиетета перед документами, но Юрий Николаевич глубоко понимал потребность страны в новом прочтении восстания декабристов. Он уразумел трагический образ молчаливого Вилли, платящего ценой жизни за верность революционным убеждениям, уничтоженного всей махиной николаевской России.

От Волконского и Трубецкого осталась легенда о женах, последовавших за ними в Сибирь, от Пестеля и Рылеева остались переименованные в их честь улицы в Ленинграде.

Мы не замечали этого, но какая-то кровь страны вливалась в дома, заводы, фабрики, наполняла улицы и площади.

Ольга Форш, самая наблюдательная из нас, сказала мне как-то при встрече:

— Вы заметили, Лиза, в городе появилось много новых людей, они какие-то курносые.

Я подумала и обратила внимание на слова Ольги Дмитриевны. Действительно, в редакции появилось много новых лиц. Все еще ходили давно всем известные фигуры, как шлиссельбуржец Морозов и пламенный старец Иероним Ясинский. На Литейном проспекте еще стоял с протянутой рукой писатель Тиняков, у которого на шее висел кусок картона с надписью: «Подайте милостыню голодающему писателю».

Старые журналисты еще группировались вокруг Дома литератора на Бассейной улице, где читали лекции давно известные лекторы. Там же выступали и молодые писатели вместе со старыми кумирами молодежи, такими как Анна Ахматова и Михаил Кузмин, читали стихи приезжавшие из Москвы лефовцы — Маяковский с братией…

Еще в квартире известного фотографа Наппельбаума на Невском собирались члены «Звучащей раковины» и по очереди читали свои стихи[538].

На Караванной улице собрались «пролеткульты» в 7-м этаже высокого дома, ставшего потом Домом радио, и для них вели занятия по переводу Михаил Леонидович Лозинский и по композиции прозы кто-то из опоязов.

Все те же книжники стояли за прилавками в старых книжных магазинах на Литейном проспекте и на Вознесенском, ныне проспект Майорова, и по-прежнему петроградцы тратили всю свою свободную наличность на покупку книг, которые потом тащили в свои берлоги. Любимое детище Горького, издательство «Всемирная литература», уже прочно утвердилось на Моховой улице и, сильное своими литературными кадрами, понемногу выпускало в свет революционных авторов Запада и Америки.

Но с началом нэпа оживилось действие частных книгоиздательств, открылись новые предприятия, поставив себе целью потрафить вкусу читателей, не знающих иностранных языков, но падких на детективные и сексуальные темы.

В общем, нэп привел к «сосуществованию» пролетарской и буржуазной культуры, хотя такого термина «сосуществование» тогда еще не было.

«Радуга» издавала книги для детей, а «Полярная звезда» — современную русскую и иностранную литературу[539].

Дела у обоих издательств шли блестяще, так как в стране вырос спрос на современную западную книгу и книги для детей, которые быстрей всего изнашивались.

Клячко, хозяин «Радуги», издал Чуковского с новыми иллюстрациями — и «Крокодила», и «Тараканище», а также «Пожар» и «Багаж» Маршака. Он же выпустил в свет «Сороконожки» Веры Инбер, и «Зайчата» Елизаветы Полонской, и «Шарики» Евгения Шварца. А также какую-то «Улиту»[540], в которой бойкими стихами описывалось, как медлительная Улита спешит на вокзал изо всех сил, но, конечно, опаздывает к поезду, а автор назидательно объясняет, что существует расписание поездов:

Скажут и вам, как Улите:
— Поезд ушел, извините!

Надо было догонять поезд истории, и сотни юношей и девушек со всех ног бросились ему вслед.

Все шли учиться, возникло множество кратковременных курсов и пединститутов. В Москве была Комакадемия, куда принимались демобилизованные, в Ленинграде возник Институт живого слова, который не требовал ни паспортов, ни аттестатов. Паспорта еще не были отменены, но отменена регистрация браков и «всякая прописка».

В моем архиве хранится «Вестник народного просвещения» № 1, где отменяется изучение «Закона Божьего» и прокламируется выборность всех учителей. В выборах принимали участие школьники старших классов.

Всего несколько лет прошло после этого, и Наркомпрос сделался символом бюрократического угнетения мысли, борьба против которого стала знаменем всего живого в педагогике.

Надвинувшаяся на родную страну интервенция выбросила на улицу детей, которые погибали от голода и холода…