Города и встречи

Ее одутловатое лицо с отвислыми от голодания щеками, с наивными детскими глазами сперва выразило испуг:

— Я никогда не была секретарем, я провалю работу.

Но когда я объяснила ей, что больше никого нет, кто мог бы грамотно писать под диктовку Юрия Николаевича, Изабелла смутилась:

— Ему не понравится, как я пишу. А мне будет стыдно смотреть ему в глаза…

Познакомиться с Тыняновым я ее уговорила, и она согласилась спуститься в третий этаж, где была его комната.

Юрий Николаевич лежал на подушках в узкой односпальной кровати. Он ждал нашего прихода — видимо, мысль писать под диктовку ободрила его, внушила надежду, что, может быть, удастся закончить роман. И он стал уговаривать Изабеллу согласиться. Он показал ей свои пальцы, исхудалые, ставшие неповоротливыми, и попросил:

— Будьте вы моей рукой, Изабелла Иосифовна… Вы будете довольны мною…

— А можно мне принести мою машинку?

— Конечно, можно. Тащите все, что вам нужно.

— А когда нужно начать?

— Хоть сегодня. А лучше всего приходите завтра после того, как мне сделают укол и мои домашние уйдут…

Тынянов усмехнулся[553]. Тут только я заметила, как он осунулся, как у него провалились глаза, хотя усмешка оставалась прежней, только немножко грустнее. Он сидел на кровати, полуопустив ноги, укрытые одеялом. Изабелла тоже смотрела на него, и я поняла, что она согласилась.

Немногие знают, что последние главы «Пушкина» Юрий Николаевич диктовал прямо на машинку писательнице Изабелле Гринберг в Перми. Он ждал ее прихода, а машинку она приносила вечером накануне. Потом Изабелла читала вслух то, что она записала в прошлый раз, и правила по указанию Тынянова. То, что было одобрено, она уносила с собой и иногда показывала своей соседке по комнате, Кате Саяновой, и мне.

Помню, с каким восторгом она показала нам главу «Чаадаев скачет». В жизни Пушкина началось «неблагополучие». До министра Голицына дошла эпиграмма Пушкина[554]:

Напирайте, Бога ради,
На него со всех сторон.
Не попробовать ли сзади,
Там всего слабее он.

Голицын решил выслать Пушкина так, чтобы он не вернулся. За Пушкиным пришел полицейский и повел его в полицию.

«Чаадаев скачет. Ему нужно быть, как можно скорее, в столице. Сегодня же помчится он обратно. Он скажет Карамзину об опасности, которая грозит Пушкину. Поэт ненавистен любителям рабства. Час наступает…»

Изабелла Гринберг недолго секретарствовала у Тынянова, хотя он, кажется, был доволен ее аккуратностью. А она увлекалась этой работой со всей страстью своего неизношенного сердца.

Иногда днем я заходила в номер к Тынянову, и мы разговаривали, как когда-то, бродя по Невскому двадцатых годов.

Говорили о сводках, о том, что Ленинград держится, что кроме фашистов есть и хорошие немцы, но сейчас об этом нельзя говорить.

— Генрих Гейне — тот настоящий человек, но он ведь еврей.

И я вспомнила «кроватную могилу Гейне»[555] и испугалась, как бы Юрий Николаевич тоже о ней не вспомнил.

Однажды Тынянова не оказалось в постели. Все было застлано. Елена Александровна (жена Тынянова) сказала:

— Увезли в больницу.

Потом она показала мне письмо из Америки, где о ней хорошо отзывались как об авторе какого-то музыкального исследования.

Я вспомнила, что Елена Александровна окончила Ленинградскую консерваторию и была незаурядным музыковедом. И подумала, что Юрий Николаевич невольно, как это всегда бывает, вытеснил ее из памяти людей нашего поколения.

У Юрия Николаевича я была еще раз в больнице, но меня не допустили в палату по случаю гриппа.

Вскоре Изабелла Гринберг сообщила мне, что есть распоряжение правительства вывезти семью Тыняновых в Москву.

Тынянов не докончил романа о Пушкине. Так он остался оборванным на недодиктованной странице. Кажется, когда Изабелла Гринберг вернулась в Ленинград, все продиктованное Тыняновым было собрано и взято в архив[556].

18. О С.Я. Маршаке [557]

Я не помню точно, в каком году в нашей жизни появился Самуил Яковлевич Маршак, но в этом появлении было что-то радостное, молодое, вызывающее любовь к слову, заставляющее всех нас работать, придумывать, о чем можно рассказать детям и как это сделать, чтобы интересно было не только вымышленному ребенку, но и нам самим.

В моей жизни уже существовал Корней Чуковский, который на занятиях в студии «Всемирной литературы» придумал писать вместе с нами веселую книжку…

Маршак ничего не выдумывал. У него не было медведей на велосипеде, газели не разговаривали по телефону и крокодил не гулял с девочкой Лялечкой по Таврической улице. Самуил Яковлевич рассказывал о том, что было, но с таким юмором, таким брызжущим весельем, что покорял все сердца, детские и взрослые.

«Дама сдавала в багаж…» В течение нескольких недель мы, взрослые, не могли отделаться от этого свободного ритма и на ходу повторяли эти стихи, так же как позднее строчка «Рассеянный с улицы Бассейной» стала всенародной, сделалась пословицей, и многие даже не знают, что до Маршака не было на свете никакого такого рассеянного с улицы Бассейной.