Города и встречи

Калеки — ползаем, безрукие — хватаем.
Слепые слушаем. Убитые — ведем.
Колеблется земля, и дом уже пылает —
Еще глоток воды! под каменным дождем…

Она обращалась к Революции напрямую, не заискивая:

Какая истина в твоей неправде есть?
Пустыня странствия нам суждена какая?
Сквозь мертвые пески, сквозь Голод, Славу, Месть
Придем ли наконец к вратам небесным рая?..

Понимая, что в Книге Революции «слепили кровь и грязь высокие страницы», Полонская призывала читателей:

Прославим же, друзья, бесхитростную рать
Тех, кто трудился с Ней и тяжело устали,
И с Марсовых полей уже не могут встать,
Тех, кто убит, и тех, что убивали.

И еще одно стихотворение из второй книги; приведу его в двух редакциях.

В гранках[11]:

След от кровавых сосцов прошел по сожженному полю,
Здесь волочилась она, сука щенная — Русь…
Не мы затравили ее, когда она шла к водопою,
Жизнью моей, головой и оком клянусь!

В книге:

Вижу по русской земле волочится волчица:
Тощая, с брюхом пустым, с пустыми сосцами…
Рим! Вспоминаю твои известковые стены!
Нет, не волчица Россия, а щенная сука!

След от кровавых сосцов по сожженному полю.
След от кровавых сосцов по сыпучему снегу…
Тем, кто ей смерти искал, усмехнувшись от уха до уха,
Тем показала она превосходный оскал революций.

В 1920–1923 гг. были написаны лучшие стихи Полонской — чеканные и свободные, никогда потом она не писала столь открыто.

Разумеется, отклики на поэзию Полонской не были сплошь комплиментарными. Отнюдь. Немало писали и об изъянах ее стихов; главный упрек рецензентов Г. Иванова и В. Пяста относился к языку, который Г. Иванов назвал «ахиллесовой пятой ее творчества»[12]. Кажется, эти упреки Полонская отчасти инспирировала строкой, обращенной к Всевышнему:

На языке чужом Тебя неловко славлю…

Поэт сам признается, что русский язык для него не родной, — отреагировал Г. Иванов. Между тем язык, на котором написано это стихотворение, чужой не для автора, а для Иеговы, о котором здесь идет речь и для которого русские славословия — чужие. Критик же полагал, что речь идет о его Боге. Это, разумеется, не значит, что Полонской не надо было работать над языком — не забудем: она долго жила вдали от животворной русской речи…

В 1920-е гг. среди основных тем Полонской явственно выделяли три: общественно-политическую современность, любовь и материнство и, наконец, еврейскую.

Весомость «общественных стихов» Полонской осознавалась людьми разных политических и художественных взглядов. В отношении к интимной лирике Полонской единодушие критиков было не столь очевидно. Мариэтта Шагинян, отметив у нее «небывалое еще в нашей поэзии интеллектуально-женское самоутверждение», писала: «Е. Полонская разрабатывает серию женских тем (любовь, материнство) с остротой ничем не маскируемого своего ума, что делает ее разработку совершенно оригинальной (см. пленительную колыбельную о кукушонке, потрясающий Sterbstadt и др.)»[13].

Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская осознает свое еврейство и — вместе с тем — свою принадлежность к русской культуре и свою любовь к России; в стихах 1922 г., обращаясь к своей стране, она без обиняков формулирует остроту очевидной для нее коллизии:

Разве я не взяла добровольно
Слов твоих тяготеющий груз?
Как бы не было трудно и больно,
Только с жизнью от них отрекусь!

Что ж, убей, но враждебное тело
Средь твоей закопают земли,
Чтоб зеленой травою, — допела
Я неспетые песни мои.

Еврейская тема, лишившись в 1930-е гг. внутреннего напряжения, продержалась в стихах Полонской до 1940-го («Правдивая история доктора Фейгина»), пока она не стала запретной в СССР с началом политики неприкрытого государственного антисемитизма.