Города Равнины / Содом и Гоморра.

— Сколько я ни старался (а я, видит бог, старался), так и не нашел такую, чтоб подошла для Маргарет.

— Такую — это кого?

— Жену. Такую жену. Ну и в конце концов мы перестали искать. Может быть, зря. Не знаю. В основном ее воспитывала Сокорро. И она освоила испанский лучше самой Сокорро. Ужасно было тяжело. Сокорро сама чуть не умерла. Да она и до сих пор не совсем оправилась. И никогда, наверное, не оправится.

— Да, сэр.

— Мы уж как только ее не баловали — вроде должны были вконец испортить, но к ней как-то ничего не приставало. Даже не знаю, почему она стала такой, какой стала. Можно сказать, просто чудо какое-то. Во всяком случае, моей заслуги в этом точно нет, ты меня понимаешь?

— Да, сэр.

— Вон, взгляни-ка. — Старик дернул подбородком в сторону луны.

— А что такое?

— Нет, сейчас не видно. А ну-ка, ну-ка… Нет. Исчезли.

— Кто?

— Птицы пролетели. Прямо по луне. Может, гуси. Не знаю.

— Я не заметил. В какую сторону летели?

— Туда, вглубь пустыни. Наверное, летят на болото, которое вдоль реки около Белена.

— Да, сэр.

— Когда-то я любил скакать ночью.

— Я тоже.

— Ночью в пустыне можно увидеть вещи, которых и не поймешь даже. И конь тоже видит всякое. Может, конечно, и шарахнуться, а может увидеть что-нибудь такое, что вроде и не напугался, а ты все равно поймешь, что он что-то такое увидел.

— Ну, например?

— Не знаю.

— Это, в смысле, духов, нечисть какую-то?

— Нет. Я не знаю что. Просто едешь и понимаешь, что он их видит. Там они есть.

— То есть это и не звери?

— Нет.

— Не то, чего он просто опасается?

— Нет. Это, скорее, что-то ему очень знакомое.

— А нам нет.

— А нам нет. Вот так-то.

Старик сидит курит. Поглядывает на луну. Но птицы больше не пролетают. Помолчал, потом говорит:

— Нет, ну при чем тут привидения? Это я больше о том, какова жизнь. Если ты ее понимаешь.

— Да, сэр.

— Однажды ночью, когда мы стояли на реке Плэт{35} неподалеку от Огаллалы{36}, сплю это я на своей спальной скатке немного в стороне от лагеря. Ночь лунная — прямо как нынче. Холодно. Время года — весна. Просыпаюсь, и такое чувство, будто я слышал их даже сквозь сон: мощное шуршание, как шепот повсюду, а это были гуси, тысячами летящие вверх по реке. Их стая пролетала надо мной битый час. Луну собою напрочь заслонили. Я думал, у нас коровы со страху разбегутся, но ничего, устояли. Встал это я, отошел чуток, стою смотрю. И вижу: некоторые из молодых ковбоев нашей команды тоже повскакали, стоят прямо в исподнем, смотрят. Такой шурш стоял! Летели они высоко, так что звук не был громким, дело не в том, просто странно, как этот звук нас разбудил, — мы ж так уставши были. В моей ремуде был конек, который служил мне специально для всяких ночных поездок, — Бузер его звали, — смотрю, старина Бузер уже тут как тут. Он, видимо, подумал, что вот-вот все стадо с места снимется, но обошлось. А стадо тогда подобралось — ох не подарок.

— А бывали случаи, когда все стадо бросалось опрометью невесть куда?

— Бывали. Мы тогда направлялись в Абилин{37} — году этак в тысяча восемьсот восемьдесят пятом. Я был тогда совсем еще шкетом. А случилось это с нами по вине одного хмыря из другой компании; он шел за нами следом до того места, где мы, форсировав Ред-Ривер около фактории Доуна, перешли через границу на индейские территории{38}. Он сделал это специально: знал, гад, как трудно будет снова собрать стадо, но мы поймали паршивца, и это был именно он, потому что от него все еще воняло угольным маслом{39}. Гаденыш подкрался ночью, поджег кошку и запустил ее в гущу стада. То есть буквально швырнул ее туда. Уолтер Деверо, помню, как раз в этот момент сменялся с ночной вахты, он первый услышал шум и оглянулся. Говорит, с виду это было будто пронеслась комета, только с диким визгом. Боже, какой поднялся тарарам! Мы стадо потом целых три дня собирали, а когда двинулись дальше, все равно не хватало что-то около сорока голов. Часть из них охромело, часть под шумок было разворовано, да еще и двух лошадей загубили.

— А что было с тем парнем?

— Каким таким парнем?

— Ну, который кошку поджег.

— А. Щас трудно вспомнить, но, скорей всего, ничего хорошего.

— Да уж, наверное.

— Ковбои — народ такой, они на все способны.

— Да, сэр. Эт-точно.

— Подольше поживешь, сам увидишь.

— Да, сэр. Я уж и так знаю.

Мистер Джонсон не ответил. И щелчком послал через весь двор окурок, который пролетел медленной красной дугой.

— Загореться там нечему. А ведь я помню времена, когда в здешних местах было столько травы, что случались степные пожары.

— Это я не к тому, что я будто бы все уже повидал, — сказал Джон-Грейди.

— Да я понимаю.

— Просто я хотел сказать, что видел то, чего, вообще-то, не должен бы.

— Знаю. Этот мир преподносит жестокие уроки.

— А для вас какой был самым жестоким?

— Не знаю. Может быть, просто осознание того, что когда что-то ушло, оно ушло. Назад уже не возвратится.

— Да, сэр.

Посидели. Через некоторое время старик сказал: