Города Равнины / Содом и Гоморра.

Через три дня он уехал, с собакой вместе. День был холодным и ветреным. Щенок дрожал и скулил, пока он не взял его к себе на луку седла. С Мэком они все обговорили еще вечером. Сокорро ни разу на него не посмотрела. Поставила перед ним тарелку, и он сидел глядел в нее, а потом встал и пошел по коридору, оставив завтрак на столе нетронутым. Когда он снова проходил по кухне десятью минутами позже, теперь уже в последний раз, его тарелку так и не убрали; Сокорро все еще стояла у плиты, на ее лбу красовался пепельный след пальца, ранним утром оставленный священником в напоминание о ее смертности. Как будто она была на сей счет другого мнения. Мэк расплатился с ним, он положил деньги в карман рубашки и застегнул его.

— Когда уезжаешь?

— Утром.

— Но это же тебе не обязательно.

— Мне ничего не обязательно, кроме как умереть.

— Ты не передумаешь?

— Нет, сэр.

— Что ж… Ничто не бывает навсегда.

— Кое-что бывает.

— Да. Кое-что бывает.

— Мне очень жаль, мистер Мэк.

— Мне тоже, Билли.

— Мне следовало бы лучше за ним присматривать.

— Это бы всем нам следовало.

— Да, сэр.

— Тот его двоюродный брат… Он объявился около часа назад. Тетчер Коул. Звонил из города. Сказал, что они наконец-то отыскали его мать.

— И что она им сказала?

— Он не сообщил. Сказал, что они не получали вестей от него целых три года. Что на это скажешь?

— Не знаю.

— И я не знаю.

— А вы поедете в Сан-Анджело?

— Нет. Может, надо бы. Но нет.

— Да, сэр. Что ж…

— Отпусти это от себя, сынок.

— Да мне и хотелось бы, но… Наверное, надо, чтобы прошло какое-то время.

— Я тоже так думаю.

— Да, сэр.

Мэк кивком указал на посиневшую и распухшую руку Билли.

— А тебе не кажется, что надо бы насчет этого показаться врачу?

— Да ну, это ничего.

— Мы тут тебе всегда будем рады. Если будешь работу искать. Армия тут все забирает себе, но мы найдем, чем тебе заняться.

— Спасибо.

— В котором часу уезжать собираешься?

— Ранним утром.

— Ты Орену говорил?

— Нет, сэр. Нет еще.

— Ну, с ним-то вы, скорей всего, за завтраком увидитесь.

— Да, сэр.

Но увидеться им не пришлось. Он выехал еще в темноте, задолго до света, и, пока ехал, солнце поднялось и снова закатилось.

Следующие годы были для Западного Техаса годами ужасной засухи. Он продолжал переезжать. В тамошних местах работы не было нигде. Ворота пастбищ стояли открытыми, на дороги намело песку, и по прошествии нескольких лет стадо коров, да и любого другого скота, стало там редкостным зрелищем; он продолжал кочевать. Текли дни этого мира. Текли его годы. Пока он не стал старым.

Весной второго года нового тысячелетия он жил в Эль-Пасо в отеле «Гарднер», работая статистом на киносъемках. Когда эта работа кончилась, он никуда не съехал. В холле отеля стоял телевизор, мужчины его возраста и помоложе по вечерам сходились туда и, сидя на старых стульях, смотрели, но телевизор ему был малоинтересен, да и люди эти мало что могли ему сказать, как и он им. Деньги кончились. Через три недели его выселили. Седло свое он давно уже продал, так что, когда он оказался на улице, при нем была лишь сумка с надписью «Американский образ жизни» да скатка с постелью.

В нескольких кварталах на той же улице была мастерская по ремонту обуви, и он зашел туда спросить, нельзя ли починить его сапог. Сапожник глянул на него и покачал головой. Выношенная подметка стала не толще бумаги, и нитки, которыми она была пришита, прорвали кожу. Тем не менее он унес сапог в заднюю комнату, зашил его на своей машинке, вернулся и поставил сапог на прилавок. Денег за это не взял. Сказал, что держаться это дело все равно не будет; так и вышло.

Неделей позже он был где-то в Центральной Аризоне. С севера нанесло дождя, в воздухе похолодало. Он сидел под бетонным путепроводом и смотрел, как дождь зарядами низвергается на поля. Грузовики дальнобойщиков проносились окутанные дождем, у всех горели габаритные огни, а большие колеса вращались, как турбины. С приглушенным рокотом над головой шел транспортный поток с востока на запад и обратно. Он завернулся в одеяло и попытался уснуть на холодном бетоне, но сон что-то долго не шел. Болели кости. Ему стукнуло семьдесят восемь. Сердце, которое, по словам армейских медиков, давным-давно должно было его прикончить, по-прежнему билось в его груди вопреки всякому его желанию. Он поплотнее подоткнул вокруг себя одеяло и через некоторое время все же уснул.

Ночью ему снилась сестра, уже семьдесят лет назад умершая и похороненная у Форт-Самнера. Он видел ее очень ясно. Ничто не изменилось, ничто не выцвело. Она медленно шла по грунтовой дороге мимо их дома. В белом платьице, которое бабушка сшила ей из простыни; руки бабушки снабдили это платье лифом в сборочку, а по подолу кружевной каймой, обшитой голубенькой лентой. Да, в нем она и ходила. В нем и в соломенной шляпке, которую ей подарили на Пасху. Когда она прошла мимо дома, он понял, что она никогда больше в него не войдет, да и он никогда больше ее не увидит, и во сне он крикнул, позвал ее, но она не обернулась и не ответила ему — шла и шла все дальше по безлюдной дороге, бесконечно печальная и навсегда утраченная.