Городок

Петруха громко рассмеялся, и смех у него был и вправду идиотский, а Шохов насупился: тот угадал его мысли. На лбу прорезалась напряженная складочка.

— Ты объясни,— попросил Шохов.— К чему тебе это? Блазничать? Морочить голову?

— Ни к чему,— с охотой подтвердил Петруха.— Но я не блазничаю, Григорий Афанасьич. И не глуплю. Я не чудачу. Я не валяю дурака. Я таким образом от вас защищаюсь. ДОМ СВОЙ ЗАЩИЩАЮ.

— Я бы тоже хотел защищать,— со вздохом вырвалось у Шохова.

— Ну и с богом! Вот моя рука!

— Так бесполезно же...

— Ага... А я и бесполезно защищаю. Я ведь такой человек, что могу бесполезно защищать. А вы не можете...

— Обстоятельства превыше нас!

— Выше вас, Григорий Афанасьич. А мне так плевать на обстоятельства. Я ни от чего не завишу. Вот мой дом. МОЙ ДОМ. И попробуйте-ка меня строньте отсюда! Вы потому и пришли, что боитесь меня стронуть. А я вас не боюсь.

— Бойся не бойся, а результат будет тот же самый...— Шохов произнес это хмуро, а потом налил вина и выпил один.— Переедешь, как все переехали,— добавил он.

— Нет, Григорий Афанасьич.

— Значит, перевезут силой.

— Силой — да. Силой пускай. Но не сам. Вот какой дурацкий мой принцип. А тебе я скажу, Григорий Афанасьич... Мы давно за бутылкой не разговаривали и дальше вряд ли когда поговорим. Ты не плохой человек, по моему разумению, правда! Я имею в виду, не отпетый негодяй. Ты вот пришел сюда, потому что ты сомневаешься. И совесть, хоть глубоко, далеко забралась в тебя, но барахтается, проклятая, мешает тебе спокойно жить. А ведь есть железные ребята. Не тебе чета, старомодному. Они не станут приходить, да еще с вином, вот тебе крест истинный. Они и колебаться ни секундочки не станут. Придут с техникой да свалят... Вот я тебя хочу спросить: отчего бы тебе, Григорий Афанасьич, не стать таким же? Ведь, ей-богу, жить стало бы стократ легче. И не только сегодня и не только здесь, а всегда, везде...

Шохов молчал. Он мог бы и заранее предрешить все эти слова в свой адрес, и не только от Петрухи. Но Петруха сказал именно то, что другие ему не сказали, хоть должны сказать.

— Ладно, Петр,— произнес он, поднявшись.— Поступай, как тебе хочется. Но смотри, если будет что не так...

— Так, так будет! Григорий Афанасьич! Придется вам со мной повозиться... Доставлю я вам несколько неприятных минут... А я, кстати, еще и отпуск взял. Вот какая вам неудача. Круглосуточно буду сидеть. И выходить никуда не собираюсь. Тут, видишь ли, дедовы листки надо разобрать, докопаться до его истины, машину отремонтировать. Хочу поработать, как любят говорить, на благо человечества... Глядишь, все еще мы счастливы будем, а?

Петруха, как видно, валял дурачка, а Шохов никак не мог себя пересилить и выйти. Он знал, что с уходом отсюда разорвется последнее, что оставалось у него от связи с Вор-городком. И как ни странно, от отказа Петрухи переезжать оставался не только горький осадок, но и удивившее его самого злорадное чувство удовлетворения. Знал бы Петруха!

Но тому безразлично было, что переживал, уходя, его бывший дружок...

На экране это выглядело так. Бульдозерист забрался в кабину, махнул оттуда рукой — и массивный нож бульдозера свалил заборный столб. Забор накренился, но не упал, и тогда на него наехала (крупный план) неумолимая гусеница, брызнули щепки, и забор был повергнут.

Двуглазое ревущее чудовище нацелилось на темную стену дома, но вдруг замерло. Минуту-другую оно дергалось как в судорогах, но никак не продвигалось вперед... Заело. Что там заело, диктор не стал объяснять. Но было видно, как бульдозерист что-то закричал из кабины, высунувшись по пояс и указывая на дом, а Шохов, который находился рядом, объяснял ему, опять же указывая на дом. Все это было как бы в порядке вещей и не вызывало сомнений. Более того, закадровый голос объяснил, что даются последние указания перед началом сноса. Далее и вовсе невнятно вышло, потому что бульдозерист вдруг покинул машину и в нее забрался сам Шохов. Двинул рычагами, машина взревела и круто с ходу пошла на стену дома. Резанула ножом по самый фундамент, раз, другой и, отступив, третий, и вдруг все это деревянное, огромное покосилось и пошло валиться грудой, превращаясь на наших глазах в бесформенную груду досок и оседающей пыли.

Поставленный голос диктора радостно возвестил, что рушится под напором мощной техники мир старого, для того чтобы уступить место новому...

И валились, валились темноватые времяночки, снятые так, что понятно было, что они и вправду отжили свое. И вдруг — это уже фокус кинооператоров — площадка проросла множеством металлических конструкций, в которых пока лишь опытный глаз мог угадать черты белых корпусов нового завода...

Шохов выключил телевизор и задумался. О чем тогда кричал Вася Самохин из бульдозера?

Он орал, стараясь перекрыть рев машины:

— Не могу, Григорий Афанасьич! Убей меня бог, но не идет машина! Не... и-дет!

— Как так не идет? Сломалась, что ли? — в свою очередь орал ему Шохов.

— Да нет, рука не поднимается ломать такой дом... Любой, понимаете, готов, даже свой, но не ваш!..