Городок

Дед рассказал, как он шил в мастерской и на дому, как в Отечественную тоже шил, и его наградили за это. Дед притащил гимнастерку, где были приколоты почему-то сразу две одинаковые медали, обе за участие в Великой Отечественной войне. Одну, как сказал Мишка, он, видать, у жены украл.

Когда вышли братья на улицу (какая уж это улица, одна трава на ней), Мишка громко, не боясь, что его услышат, сказал:

— Не купит он приемника, в том-то и дело, что не купит, сквалыга он страшный. Сил нет смотреть, какой жадный. Ничего не выбрасывает, а копит и копит. Мучается в темноте, но даже батарейку экономит купить, я ему уже второй раз вставляю свою собственную. Он даже с женой своей из-за жадности поврозь питается. Поест, а потом еду в шкафчик на ключ запирает...

Брошенных деревень в их поездке попадалось немало, но это были все небольшие деревни, несколько домов. А вот одна попалась особенная. Шохов и название запомнил: Елганцы. Как же замечательно она стояла! Улицей вытянулась вдоль речки, окошками на воду, и сплошь в зелени, на крутом берегу. Дома были рубленые, высокие, без единого изъяна, не дома, а деревянные дворцы! У каждого — железная крыша, крытый большой двор, с колодцем, с сеновалом, свинарником и коровником, амбаром и другими нужными постройками.

Когда Шохов впервые вошел в такой дом, стоявший у края, даже не в дом, а крытый двор, он своего несдержанного братца одернул: смотри, мол, тут, видать, кто-то живет. На что Мишка лишь отмахнулся: «Никого тут нет, я точно знаю».

И Володька, который в этот день увязался с ними на своем мотоцикле, тоже подтвердил:

— Мы сюда уже ездили! Здесь никто не живет.

Шохов верил и не верил, уж больно все было как при хозяине во дворе: тележка на колесах, инструменты в углу, досочки, сложенные рядком, банки-склянки разные.

По ступенькам поднялись они в просторные сенцы. И тут все на месте, как в доме у самих Шоховых. Справа лабазня, ларь для муки, над ним полка с посудой, несколько сразу ламп «летучая мышь», самовар в копоти, старые учебники, портфель тут же, стеклянные разные банки и бутылки. Слева вход в избу зимнюю, справа в летнюю.

Не без робости, но и не без любопытства, стараясь не греметь дверью, словно боясь кого-то разбудить, вошел Шохов в жилое помещение: и тут все было на своих местах, и, более того, даже пол помыт и выскоблен добела.

Шохов огляделся, круглый стол, лавки, табурет, все самодельное и крепкое, буфетик, отгораживающий истопную, печь на деревянном основании с казенкой, а на ней семь пар валенок, поставленных рядком. Даже репродуктор на стене, электрический счетчик, подушечка со вколотой иголочкой на гвоздике и ухваты в уголке у печки...

Михаил, тот, конечно, сперва в чулан забрался, его всякие запчасти интересуют. А в чулане без разбора новое и старое свалено. Тут и сундучки кованые, расписные, кадушечки и туеса, корытца долбленые и тому подобное, а рядом карбюраторы, шестерни, а то прямо — головка цилиндра!

Шохов увидел деревянный ухват с колесиками, тоже деревянными, и поразился, какая тут работа. А Мишка ему тиски показал. Тоже целиком из дерева тиски, и зажим, и винт, и резьба: диковинное, словом, сооружение..

Шохов положил тиски и осмотрелся: травка сушеная и увязанная в пучок на гвоздике, иконы в уголке, семена в мешочке.

В это время внизу раздался какой-то звон, там орудовал Володька. К тому времени как Шохов спустило в подклеть, он, орудуя палкой, с каким-то непонятным удовольствием и азартом, перебил всю стеклянную и глиняную посуду.

— Зачем? — спросил только Шохов.

— Так,— сказал Володька, не переставая бить. — А зачем они?

— Жалко же?

— Чего жалеть? — сказал Володька.— Брошенно ведь. Все равно пропадет!

Шохов посмотрел и вздохнул. Брошено, а все равно жалко. Это же люди сделали! Кадушечки, туеса, прямо набор берестовой коробицы любого фасона с причудливы ми крышечками, плетенки, коробья, корзинки, липовые колоды для пчел, корчаги для взбивания масла и вообще непонятно для чего. А тут и прялки, как в той, первой увиденной Шоховым избе, и даже соха из дерева!

Шохову стало невмочь слушать, как Володька барабанит палкой, уничтожая добро, и он вышел на улицу, заросшую густой, никем не топтанной травой, как все вокруг. На это Шохов взглянул теперь как бы другими глазами. Яблони, никем не ухоженные, еще плодоносили, а черемуха, переспелая, черная, усыпанная, тянулась аллейкой по всей длине улицы от края до края, а за черемухой баньки небольшие, прямо у речки, напротив каждого дома своя.

Электрические провода гудели на столбах, хоть сейчас зажигай свет или слушай радио. Мишка, вышедший следом, подтвердил, что он сам здесь подстанцию монтировал: радио проводил и зерносушилку строил... А все зазря.

— А где же люди-то? — спросил Шохов странным голосом и сам себя не узнал.

— Какие тут люди? Было две или три семьи, их перевезли на совхозную усадьбу. Ну, где Афоня...

— Что усадьба, здесь место какое!