Городская фэнтези — 2008

Перед тем как сесть в черно-лаковое ландо и поехать в церковь, надо вытерпеть ритуал Лейцев, о котором ходит много толков. Освальд, как ныне старший в роду, как владетельный сьер и мировой судья околы, сиречь округи, должен зарубить свинью. Священник при сём не присутствует ни в коем случае, хотя, наверно, втайне очень хочет. Свенхольм — Свиной, а может и Святой, то есть идоложертвенный Холм, некогда был местом поклонения языческим богам. «Чтобы дом стоял, чтобы дети родились», хозяин посвящает лучшую свинью ревнивым духам земли. Не задобришь их — жди беды.

Прошептав себе под нос: «Мясо и жир — дедам на пир, кровь солона — чаша вина. Деды, берите, добром одарите. Жениху, невесте — целый век жить вместе. Да будет их деток, что на ели веток!» — барон взмахнул широкой старинной саблей. Гости, все как один примерные христиане, толкаясь, полезли к ещё вздрагивающей свиной туше, чтобы омочить пальцы в горячей крови, — но первыми допустили жениха с невестой. Втихомолку судачили о тех, на кого попали брызги в момент отсечения головы, — этим везучим до Рождества обеспечены достаток и удача.

Такие вот обычаи живы в эпоху пара, телеграфа и Суэцкого канала. Они рядом — стоит заехать чуть глубже в Ругию, погруженную в тысячелетний сон забвения, сон тёмных чащоб, сон мшистых и бездонных топей.

— Мимо, — едва слышно сорвалось с губ Атталины, стоявшей с отсутствующим видом. Плохой знак — на неё кровь не брызнула, кипенно-белое платье осталось девственно чистым. Земляные деды отказали ей в покровительстве.

В толчее у свиного тела Гертье заметил странных гостей. Люди двигались плотным месивом, склоняясь и протягивая руки к остывающей луже, и среди рук высовывались шерстистые кабаньи головы с красными глазками — разрывая копытами и тупоносыми мордами пропитанную кровью землю, они чавкали, пожирая её.

— Приняли, — тихо сказал он, чтобы услышала одна Атталина.

— Да? — В её взгляде блеснула надежда, но слёзная пелена отчаяния затмила огонёк мимолётной радости.

Они пошли к ландо, где на козлах восседал парадно одетый кучер, а на запятках стояли украшенные бантами и лентами грумы в цилиндрах, великолепных сюртуках и панталонах. Девочки-малютки несли шлейф невесты. Идущая сквозь зыбкий кошмар Атталина вдруг обрела опору — верную, твёрдую руку Гертье. Пальцы невесты впились в ладонь жениха.

— Не так заметно, милая. На нас смотрят.

— Гертье, вы что-нибудь знаете?

— Нельзя говорить. Крепитесь. Улыбайтесь людям.

— Что там было? О ком вы сказали: «Приняли»?

— Кабаны ели кровавую землю. Они довольны.

— О, матерь Божия… Гертье, Гертье, кто ещё вам показался? ну скажите мне! скажите! Днём мой дар покидает меня, а вы — видите…

— Пока ничего явного, — Гертье настороженно повёл глазами. Если бы что-то чуждое выглянуло, он бы заметил. Скверно, что все попрятались и затаились, словно перед грозой. Одни кабаны пришли на кровавую приманку, соблаговолили показать себя, но это — слабое утешение. И неживое, и живое, и нездешнее — всё боится духа огня; значит, он близко. Надо каждую минуту быть начеку.

Рука Атталины была напряжена и холодна. В глазах стояли ледяные слёзы, застывшие и потому не вытекавшие. Она и верила, и не верила в своего спутника, который явился, чтобы проводить её к костру. Или чтобы защитить?

Бьют колокола. Цокают копыта свадебных коней. Атталина сидела в ландо, немного опустив лицо, а из памяти выплывали строки баллады о загубленной невесте:

Звон над полями протяжён и мрачен, Колокола не трезвонят, а плачут, Мёртвую деву в гробницу несут…

Едва заставила себя войти в церковь. Здесь столько огня!.. Любой огонь — глаз, метящий в неё, содержащий в себе пламенный луч, подобный струе из огнедышащей пасти. Но огни горели ровно и чинно, не колеблясь, и потаённый дух-убийца позволил совершить таинство брака как должно. Свадебный поезд направился обратно в Свенхольм, на большой семейный праздник. Пиршество и фейерверк, да здравствуют молодые!

— Ну-с, сьер кавалер, отныне вы — женатый человек! — батюшка хлопнул Гертье по плечу. От графа Гальдемара на сажень разило ругским самогоном — где успел нахлестаться?.. — И Атталина с сего дня зовётся — сьорэ кавальера! Однажды меня не станет, — батюшка всплакнул, роняя сивушную слезу, — и вы закажете себе перстень с гербом без зубцовой фигуры, так-то!

— Батюшка, загасите сигару, — строго попросил Гертье, за день научившийся примечать малейший zhar ближе чем в трёх метрах от фаты и шлейфа Атталины.

— О, кстати — ссудите батюшку на сигары; вы теперь человек со средствами! Верну с первого дохода от имения.

— Через два года. Батюшка, вы забыли — я могу пользоваться приданым только по достижении…

— Ах да! память подводит. Ничего, я буду наезжать к вам в имение, гостить иногда. Устроим охоту!

Атталину еле держали ноги. За сутки непрерывного страха она так устала, что едва находила силы озираться с опаской и держаться подальше от каждой лампы. В опочивальню для новобрачных она вошла как в полусне, немного пошатываясь. Наконец-то их оставили вдвоём, наедине с судьбой.