Городская сестра

   Авдотья Ивановна прожила на родине целых две недели, добиваясь своей цели. Она несколько раз ездила в Горушки для переговоров с матерью, причем не обходилось без бурных сцен. В первое время оне стеснялись говорить откровенно при Маркыче, но, увлекшись, совершенно забывали о его присутствии. Правда, что Маркыч держал себя крайне политично и делал вид, что ничего не понимает и что до него ничего не касается. Пусть бабы между собой кудахтают. Только, когда спор разгорался до неистовства, он сурово прикрикивал:    -- Ну, вы, бабы, не шкандалить, а то обеих вот как распатроню! У меня разговор короток: возьму шпандырь, да и начну шпандырем обихаживать обеих. Носи -- не потеряй...    В избе водворялось временное молчание. Старуха Анисья молча грозила Авдотье Ивановне кулаком и шептала:    -- У, змея... Прокляну!..    Авдотья Ивановна знала отлично цену этим материнским угрозам и не обращала на них внимания. После каждой такой вспышки старуха Анисья испытывала чувство раскаяния, проливала слезы и начинала ухаживать за дочерью с какой-то суровой ласковостью.    Авдотья Ивановна задалась целью уломать мать, а отец не шел в счет. Прежде он был главой семьи, а теперь это главенство перешло к матери, которая совсем забрала мужа в руки. Лучше всего переговоры велись в "проезжающем номере", где Авдотья Ивановна угощала мать чаем с вареньем и французской булкой,-- выше этого угощения для Анисьи не существовало.    -- И люблю же я эту самую французскую булку,-- восхищалась старуха.-- Настоящий пух...    Бывая в гостях у дочери, Анисья заметила, что она иногда бывает какая-то чудная, даже совсем чудная. Лицо в красных пятнах, или мертвенно-бледное, глаза осовелые, блуждающая улыбка, не совсем твердая походка,-- одним словом, как есть, пьяная.    -- Да ты, Дунюшка, не попиваешь ли, грешным делом?-- откровенно спросила Анисья.    Авдотья Ивановна только махнула рукой и засмеялась.    -- Нет, мамынька, сохрани Бог, никогда не подвержена такому безобразию...    Она достала из кармана футлярчик со шприцем и при матери впрыснула себе в руку заряд морфия.    -- Это мне лекарство доктор прописал,-- обясняла она.-- У меня нервы...    -- Это в том роде, как у нас в одной купчихе черви завелись?    -- Вот-вот... Это самое.    Между прочим, Авдотья Ивановна пробовала подпаивать мать вишневой наливкой, но результат получался самый неблагоприятный. Клюнувшая старуха прямо начинала буянить и лезла драться.    Гораздо лучше велись душевные разговоры за самоваром. Авдотья Ивановна, о чем бы ни говорила, непременно сводила речь на своего генерала.    -- Он добрый, мамынька, Гаврила Евсеич...    -- Так как же не быть добрым, коли у него, говоришь, пять домов?    -- Один на Гороховой улице, другой на Песках, третий в Коломне, четвертый на Бармалеевой улице, а пятый у Пяти Углов,-- тут и сам живет. Очень добрый... В годах уж он, под шестьдесят, и каждый праздник в церковь.    -- Много, видно, погрешил...-- старалась догадаться Анисья.    -- Ну, это уж его дело, мамынька. У богатаго человека соблазна больше, особенно в молодости... Бедный и согрешил бы, а денег-то и нет. В Питере за все надо платить... Человек, напримерно, болен, а ежели разобрать, так он свою болезнь непременно где-нибудь сам же себе и купил...    -- И у нас, Дунюшка, нонче пошло такое же заведенье. Мужики так и норовят в трактир, а бабы и того похуже... У бабы один грех.    Наговорив с три короба о добродетелях Ахметышева, Авдотья Ивановна прибавляла:    -- А только у него одна привычка, мамынька: больше всего уважает свой характер. Как слово сказал, точно топором отрубил... Мне уж второй год говорит: "Куплю я тебе дом, Дуня, на Петербургской стороне".    -- Н-но-о? Целый дом?    -- А что ему стоит купить? Все равно, что нам чашку чаю выпить. Ну, я его, обыкновенно, благодарю. А он смеется. "Как же ты, грит, Дуня, одна-то в своем доме будешь жить, когда ты на девичьем положении? Всякий тебя может обидеть..."    -- Верно, Дунюшка... Как раз обидит! В Питере-то озорников, поди, достаточно.    -- Есть и озорники, мамынька... А Гаврила Евсеич так говорит, что, ежели бы со мной жил кто-нибудь из родственников -- тогда совсем другое дело. Ну, я ему обяснила, что из родственников некому жить, кроме сестры Степаниды, Он и ухватился за мои слова... Я-то так, спроста сказала, а он сурьезно ухватился.    -- Ну, это он обманывает! Для чего ему Степанида понадобилась, когда он ее и в глаза не видал?    -- И я то же самое думаю, мамынька, а только очень уж жаль дома на Петербургской стороне. Вот бы даже как хорошо было... Я даже, мамынька, во сне вижу этот самый дом.    -- Ну, это ты напрасно, Дунюшка. И поговорка такая водится: "увидал во сне узду -- не видать лошади до смерти".    -- Это ваши деревенския глупыя пословицы, мамынька. Вот вы и встречи с попом боитесь, а у нас, в Питере, это ни по чем считается. Там, может, тысяч пять попов живет -- всех не обойдешь...    Уходя от дочери, старая Анисья на свежем воздухе приходила в себя и думала вслух:    -- А ведь Дунька все врет!.. Может, и генерала никакого нет, а только надо сманить сестру. И как ловко умеет зубы заговаривать. Врет Дунька... Ужо вот скажу отцу, так он ей задаст.    Когда Авдотья Ивановна дарила матери какие-нибудь пустяки, в роде ситца на кофту, мысли последней принимали другой оборот.    "А может, Дунька-то и правду говорит... Мало ли добрых людей на белом свете. Ну, генерал и пожалел сначала Дуньку, а по ней и сестру Степаниду. Богатому человеку есть чем и пожалеть".    Мало-по-малу домик на Петербургской стороне сделался центром всех мыслей Анисьи. В ея голове складывались даже такия комбинации: Маркыч помрет, избу и все хозяйство она передаст Петьке, который женат на богатой, а сама уедет в Питер к дочерям.    С сестрой у Авдотьи Ивановны была другая политика. Степанида как-то дичилась и не могла привыкнуть к городской сестре. Она даже неохотно приходила в гости и каждый раз сильно конфузилась, когда Авдотья Ивановна дарила ей что-нибудь.    -- Не надо мне, Дуня... Для чего мне? У меня все есть...    -- А ты возьми, на всякий случай, может-быть, и пригодится.    Из всех подарков Степаниде понравились только маленькия золотыя сережки, хотя она и не соглашалась долго их взять.    -- Стыдно...-- обясняла она.-- Засмеют на деревне свои девушки.    -- А ты их не слушай. Мало ли что скажут... Кривая Фимушка прозвала меня Дунькой-сахарницей, так неужели я буду обижаться? Ведь я ей никакого зла не сделала... Так болтает, по глупости. И никому я зла не сделала, а стараюсь, как бы всем угодить да как бы получше.    Степанида не могла не согласиться с последним, и ей делалось обидно, что кривая Фимушка смеется над сестрой, а за ней и вся фабрика. Кличка "Дунька-сахарница" гуляла уже по всей деревне и на фабрике, и Степанида несколько раз плакала, защищая сестру. Потом ее безпокоили таинственные переговоры матери с Авдотьей Ивановной, причем она подозревала, что дело идет о ней. Мать сильно волновалась, плакала и за глаза ругала городскую дочь.    -- Безстыдница она, вот что,-- повторяла Анисья, когда Маркыча не было дома.-- А я, дура, ее слушала...    Брат Петька не принимал в этой истории никакого участия и только раз сказал Степаниде:    -- А Дунька хочет тебя в Питер увезти.    -- Врешь ты все, Петька!    -- А вот и не вру... Ее купец за этим и подослал, чтобы тебя в Питер доставила. Отец узнает, так вот как ее расчешет... Я и твоему Илюшке скажу. Он ей ноги переломает... Маминька все скрывается, а ведь я-то не слепой, все вижу.    Этот разговор Степанида со слезами передала сестре. Авдотья Ивановна нисколько не смутилась, а только засмеялась.    -- Глупости они все болтают, Степа... Ты ведь не курица, чтобы -- с мешок да на базар. Силой и поп не венчает... Пустяки! Конечно, мне тебя жаль и очень жаль, когда раздумаюсь. Только с тебя воли никто не снимает. Как же я тебя поташу в город, когда ты не хочешь? Не овца какая-нибудь.    Эти обяснения временно успокаивали Степаниду, хотя она как-то и не могла вполне довериться сестре, как та ее ни ласкала. Авдотья Ивановна с большим терпением старалась приручить сестру и со слезами на глазах говорила о своем отезде.    -- Сейчас бы уехала, если бы не жаль было вас,-- повторяла она.-- Может, в другой раз и увидеться не придется.    Степаниде делалось жаль сестру, и она тоже плакала.    -- О чем плакать?-- утешала ее Авдотья Ивановна.-- Кому что на роду написано, того не обойдешь -- не обедешь... Значит, мне в Питере, а тебе в Горушках пропадать. Конечно, скучно мне бывает: все чужие, а свои далеко. Посидишь, поплачешь, вытрешь слезы кулаком -- и все тут.    О женихе Илюшке Авдотья Ивановна никогда не говорила ни одного слова, и эта деликатность правилась Степаниде. Положим, она не любила Илюшку, а все-таки жених, и все это знают.