Городская сестра

   Авдотья Ивановна страшно томилась в своем маленьком, душном и грязном номере в гостинице "Бережок". Она, как говорится, не находила себе места. Это была немного выше средняго роста, молодая женщина с красивым какой-то усталой красотой лицом. Одета она была совсем по-городски, в зеленое с черными полосками платье. Золотая брошь, такия же серьги, браслет и несколько колец придавали ей вид купчихи средней руки. Впечатление портили только подкрашенныя губы и подведенные глаза.    -- Этот Константин, кажется, умер...-- думала она вслух, стоя у окна, выходившаго на Волгу.    В окно открывалась с детства знакомая, безконечно родная картина. Песчаный, мокрый всегда берег, несколько амбаров, склады каких-то товаров, поленницы пароходных дров, несколько пристаней, а там -- широкий разлив Волги, несколько стоявших на якорях барок, далекий дымок невидимаго парохода и черныя точки лодок. За рекой крутой берег, а по нему раскинулись Горушки. Белелась старинная церковь, горбились длинныя крыши лесопильнаго завода -- и только. Далеко за Горушками вечно дымили две высоких фабричных трубы. Сейчас вся эта картина точно была покрыта холодным потом, как лицо трудно-больного человека. Давно Авдотья Ивановна не видела родной Волги, и ее начинала давить тяжелая тоска. Вон по тому берегу она бегала босоногой девчонкой, ходила молиться по воскресеньям в старинную церковь, знала в лицо всех своих однодеревенцев, а теперь вернулась домой, как чужая, и даже не смеет показать носа к отцу. Ей хотелось выплакаться по-бабьи, но слез не было.    Через Волгу ходил паром, и Авдотья Ивановна в каждом мужчине, который с пристани поднимался в город, напрасно старалась узнать Константина. Он показался, когда было уже часа три, и Авдотья Ивановна встретила его довольно сердито.    -- Где пропадал-то столько времени?    -- Куда посылала, туда и ходил,-- грубо ответил Константин.-- Промок весь, сапоги в грязи чуть не увязил... Тротувары-то в Горушках для меня еще не успели наладить.    Он обстоятельно разсказал, как заходил к Маркычу, а потом встретил в поле Степаниду. Когда дело дошло до встречи с кривой Фимушкой и кумой Ѳедосьей, Авдотья Ивановна пришла в ужас.    -- Да не дурень ли ты, Константин?!.. Да ведь теперь Степаниде прохода не дадут в Горушках, да и отцу наплетут не знаю что...    -- А я что же, чем я виноват?-- грубо оправдывался Константин, ежа угловатыми плечами.-- Моей тут причины никакой нет... Одним словом, старался для тебя же, а их чорт и несет... Конечно, разнесут по Горушкам про Степаниду, уж это верно. У обеих языки-то как терки...    -- Помню я их отлично, и Ѳедосью и Фимушку... Злющия бабы.    -- Уж злее не бывает. Одним словом, куда поглядит, так всякое место заржавеет...    Авдотья Ивановна даже расплакалась и еще раз обругала безтолковаго Константина.    -- Как теперь Степанида пойдет ко мне завтра-то? Ведь за ней вся фабрика будет во все глаза смотреть... Дескать, к Константину на свиданье пошла.    -- И даже очень просто...    -- Да не дурак ли ты, Константин?!    -- А мне что?.. Таков уродился. И при этом старался... Прозяб вот как... А тут еще Маркыч надо мной же шутки шутил...    Авдотья Ивановна дала ему на чай и прогнала.    Ждать завтрашняго утра было тяжело, и она ходила по своему номеру часа два, как зверь в клетке. Выплакавшись, она успокоилась, а потом на нее напала решимость отчаяния.    -- Да чего я боюсь-то?-- подбадривала она себя.-- Поеду сама к отцу, и тому делу конец... Никому до меня дела нет...    Она позвала Константина и велела нанять извозчика в Горушки.    -- Правильно,-- равнодушно согласился Константин.-- И дождь как будто перестал... Этак-то лучше будет.    -- А извозчик меня не убьет дорогой? Темно ехать будет...    -- Зачем ему убивать... Не ты одна поедешь. Поповны вон по попам из тиятру ездят, служительския жены с лесопильнаго завода... да мало ли проезжающаго народу наберется...    -- Ты заметь, на всякий случай, номер извозчика.    Авдотья Ивановна надела новую осеннюю ротонду, взяла зонтик и, перекрестившись, вышла из номера. Константин тащил за ней довольно тяжелый дорожный чемодан черной кожи.    -- Куда в Горушки-то?-- спрашивал извозчик.    -- А там я тебе скажу,-- ответила Авдотья Ивановна, стесняясь при трактирной прислуге назвать имя отца-сапожника.    На пристани пришлось ждать. Волга катилась мутная и неприветливая. В вечерней мгле где-то далеко мигали огоньки барж. Дождь продолжал итти, мелкий и надоедливый.    Пока переезжали на пароме, пока поднимались на крутой берег по вязкой, избитой дороге, Авдотья Ивановна успела передумать тысячу своих непрошенных бабьих думушек. Ей, вообще, было жутко. Как только люди могут жить в такой трущобе?! А там, в Петербурге, и светло, и чисто, и уютно. Она припоминала свою Разезжую улицу, где выжила целых пять лет у тетки, потом Николаевскую, где жила сейчас "у генерала", как называла своего барина, коммерции советника Ахметышева. Он по-генеральски уже давно шаркал одной ножкой, пришепетывал и отпустил на родину со строгим наказом.    -- У тебя красивая сестренка подросла... Если привезешь -- не обижу. Знаешь мой характер? Мне и жить-то недолго осталось. Куплю тебе домик на Петербургской стороне, и живите с сестрой да не поминайте старика лихом.    "Генерал", действительно, был добрый и даже предлагал подарок "сестре", золотые часики, но Авдотья Ивановна наотрез отказалась. Куда Степаниде такие часы, когда она и ступить по-настоящему не умеет. Еще засмеют свои же в деревне... Да и имя такое глупое: Степанида. Авдотья Ивановна решила, что в Питере она будет называть сестру Франциской. Это имя ей почему-то очень правилось. Разве можно сравнить со Степанидой! Авдотья Ивановна не думала о том, что имела в виду продать сестру, а только мечтала о своем домике на Петербургской стороне. Только бы вытащить ее из деревенской грязи, а в Питере никому дела нет, кто она такая и чем занимается. Будет дом да хорошее приданое, так и замуж выйдет за хорошаго человека. Мысль, что Степанида могла в Горушках сделаться женой сапожника или фабричнаго, приводила Авдотью Ивановну в отчаяние.    -- Ступай ты скорее, ради Бога,-- торопила она извозчика, точно Степанида могла выйти замуж, пока они тащились от лесопильнаго завода.    Поле кончилось. Вдали мелькнул первый огонек, и смутно проявился в вечерней мгле силуэт церкви. Авдотья Ивановна припоминала каждый вершок родной земли и только удивлялась, что за десять лет, как она уехала, в Горушках не прибавилось ни одного новаго дома. Когда она обяснила, куда ей нужно ехать, извозчик проговорил:    -- К Маркычу?    -- Ты его знаешь?    -- А как же не знать, когда я и сам из Горушек. Хороший сапожник Маркыч, можно сказать, на все руки сапожник. Прежде-то вином зашибался, а нынче шабаш, трекнулся и ни капли. Вот он какой у нас, значит, Маркыч... Ни-ни!..    Странно, что родную избушку Авдотья Ивановна не узнала и даже заспорила с извозчиком, что он не туда ее привез.    -- Она самая,-- уверял извозчик.    В избушке горел огонь, хотя через отпотевшее окно и нельзя было ничего разсмотреть. Появление извозчика в такую, по-деревенски, позднюю пору привлекло прежде всего, конечно, горячее внимание деревенских собак, которыя обступили извозчичью пролетку со всех сторон и неистово лаяли на Авдотью Ивановну, которая не решалась сойти. На этот лай у соседних ворот показалась какая-то темная фигура. Это была соседка, кривая Фимушка. Она подбежала к извозчику и палкой разогнала лаявших собак.    -- Вам кого, барыня?-- спрашивала она, напрасно стараясь разсмотреть лицо таинственной гостьи.    -- А нам Марк ча...-- ответил извозчик.    На лай выскочил Петька, босой, без шапки и в одной рубахе.    -- Вы меня проведите,-- обратилась к нему Авдотья Ивановна с городской вежливостью.-- Вот чемоданчик.    К освещенному окну прильнули носами физиономии Анисьи и Степаниды. Когда Петька потащил чемодан в избу, кривая Фимушка сразу сообразила, что приехала питерская Дунька, и стремглав бросилась к куме Ѳедосье.    Когда Авдотья Ивановна вошла в родную избу, ея никто не узнал, кроме Степаниды, которая догадалась по своему разговору с Константином. Маркыч поднялся со своего сапожничьяго стула и смотрел на гостью непонимающими глазами. Степанида шепнула матери, кто такая гостья, и Анисья с причитаниями и слезами бросилась к дочери.    -- Голубушка ты моя... Не чаяли, не гадали, а Господь радость и прислал... Дунюшка, милая...    Маркыч тоже догадался, в чем дело, сел да свой кожаный стул и принялся за работу, точно в избу вошла кошка.    -- Батя...-- нерешительно проговорила Авдотья Ивановна, делая шаг вперед.-- Батя...    Маркыч посмотрел на нее какими-то стеклянными глазами и ответил, указывая сначала на образ в углу, а потом на дверь;    -- Вот тебе Бог, а вот тебе и порог!..    Старуха Анисья громко завыла и бросилась к мужу в ноги. Авдотья Ивановна стояла посреди избы бледная, как полотно.