Городские истории (СИ)

Физическая боль была привычной – в его жизни бывало всякое. От той истории с пыточными подвалами ГРУ он до сих пор не мог отойти – временами накатывали нелогичные приступы паники или озноба. Хорошо хоть кошмары не мучили – объятия любимого человека от такого избавляли быстро.

Но сейчас к этой физической боли добавлялось другое. Безнадёжность.

Тогда, в ГРУ, он держался на простой уверенности, что клан его не оставит. Вытащит, так или иначе. И вытащил.

Только тогда он не был виноват ни в чём: ни перед кланом, ни перед теми военными.

А сейчас жгучая вина разъедала его изнутри – и перед кланом, за то, что полез поперёк альф и высшего руководства, поломав им все договорённости, и перед Витом – за то, что едва тот успел выйти из пыточных условий – придётся отвечать за своего нерадивого бету.

Перед разъярёнными московскими «тузами», полетевшими со всех высоких постов и потерявшими все свои отлаженные «схемы», зачастую вместе со всеми сбережениями и активами – ему было совсем не стыдно и не совестно – заслужили.

Но получив в свою полную власть виновника таких перемен в своей жизни, они оказались весьма изобретательными палачами. Люди-слуги с тремя и более метками, они знали о пытках неизмеримо больше простых военных-людей.

Они умели комбинировать физическую боль с обжигающим чувством стыда, беспомощности и безнадёжности.

Надежду они отняли сразу.

Разъяснили весьма доступно и популярно, как им его отдали – безо всяких условий.

То, что казалось таким естественным в отношениях с вампирами – три базовых условия – в его случае не действовали.

Если ставить метки смертнику никто из вампиров и так бы не стал, то всю глубину их власти над его жизнью и телом они продемонстрировали сразу.

Один взгляд в глаза Князя Москвы как будто затянул его в пучину вечной, безграничной темноты. Мимолётная режущая боль – и видеть ему больше ничего не пришлось.

Он не сразу осознал, что произошло. Думал, что это временные вампирские трюки. Но со временем весь ужас произошедшего свалился на него лавиной. Так просто и незатейливо, первым же делом – его лишили зрения.

Стоило, наверное, быть благодарным, что это сделали не физически, выколов глаза серебром – могли, это было бы как раз в их духе. Но это было ничуть не менее болезненно.

Естественный порыв для любого оборотня – сменить форму, чтобы «зализать раны» – исцелить любые физические повреждения – наткнулся на глухую стену. Что могло так блокировать оборот: психологические трюки вампиров или какой-то укол в плечо, который он едва ощутил на фоне всего остального – было непонятно.

Но после такого грубое, нарочито унизительное обращение не трогало его так сильно. Отняли одежду и загоняли на день спать в какую-то холодную каменную камеру с тонкой подстилкой на голом полу? Да пожалуйста. Еду как собаке в миске оставляли? Ничего страшного. По сравнению с той бездной отчаяния, в которую его погружала неизменная тьма днём и ночью и холодная пустота там, где он привык ощущать живое тепло внутреннего зверя, это всё было так мелко и незначительно.

«Ты никому не нужен! Тебя все бросили!» – Жестокие слова, которыми его встречали при дворе Князя Москвы, оживали с новой силой каждый раз, когда его оставляли в покое на день.

В этой страшной, безграничной темноте они проявлялись смутными фигурами Вита и Елизаветы Петровны, с презрением отворачивающихся от него, и генерала Филиппова, безразлично подписывающего приказ об увольнении за профнепригодностью.

Кому он нужен – даже если его не убьют – без зрения?

*

Он не понимал, зачем жить дальше.

В компьютерах была вся его жизнь – всё, что составляло его как личность, было так или иначе связано с компьютерами и технологиями. В клан он попал на фоне успехов в конкурсе программистов – Елизавета Петровна как раз присматривалась к перспективному направлению и набирала себе новое поколение из таких юных дарований.

С Витом познакомился на первом же полнолунии и влюбился, страшно подумать, с первого взгляда.

В ФСБ устроился к тогда ещё «своему» генералу Артамонову, и в целом жил счастливо и припеваючи. Благодаря тому, что нашёл дело своей жизни.

Которое сейчас у него отняли безвозвратно.

Он не мог отслеживать дни – всё смешалось в сплошную череду боли, безнадёжности, насилия, и засасывающей, чёрной пучины отчаяния. Что унижает сильнее – глумливое групповое сексуальное насилие или лишение самых базовых человеческих потребностей? Он постоянно чувствовал на себе чужие липкие, грязные взгляды – ни одежды, ни уединения, и никакой свободы.

Он не был уверен, что сохранил здравый рассудок – слишком смешалась боль внешняя и внутренняя.

И дёрнулся, конвульсивно, когда почувствовал давно забытое прикосновение ткани к голой коже – его одевали как беспомощного ребёнка. Или куклу.

- Что… – голос вырвался каким-то сиплым хрипом – слишком давно он не разговаривал.