Городские легенды

– Стоять! – раздался скрипучий старушечий голос. Говорила будка. – Раз уж вы сюда добрались, заслуживаете снисхождения. Пусть один идёт. Второй останется здесь. Поговорит со мной. Скучно одной здесь стоять. Ослушаетесь – закрою проход.

– Я мигом! – Шал бросился по пустырю назад.

– Предаст он тебя, – проскрипел будка, как только Шал оказался достаточно далеко. – Сейчас городовых приведёт, чтобы его не казнили. А ты, дурачок, веришь.

– Заткнись, сортир старый, – огрызнулся шатун.

Через десять минут на краю пустыря показалась кучка людей. Все они были в чёрном.

– Что я тебе говорила? – будка разразилась скрежещущим смехом.

– Сволочь, – процедил сквозь зубы шатун и шагнул в круг.

* * *

Юм готов был проклясть всю вселенную, когда, побултыхавши в молочном мареве, его выбросило на до боли знакомую улицу. Та же брусчатка, те же чахлые деревца, те же набившие оскомину монстры-дома. Только деловито спешащие по улицам люди одеты не в синие робы, а в розовые. И это не парни – девушки.

Дома подняли тревогу незамедлительно.

«Пришлый! – выла вся улица. – Городовые, на выход!»

Здешние полицайки тоже носили чёрные робы. Он справился бы с девчонками, если бы не жезл-шокер у каждой в руках.

Очнулся он в местном Умном Доме. Его поставили на ноги. Руки в наручниках за спиной.

– Знаешь, что полагается пересекшему запретный порог? Лютая смерть, другим в назидание! – вещал громовым голосом Дом. – Это случится в будущие выходные, после уборки. А до того времени неделю проведёшь в заточении. Ожидание смерти – хуже, чем смерть.

* * *

Юма заперли в крохотной камере с колючими стенами, в которой не было даже матраса на голом полу.

В ночь перед казнью он увидел последний сон. Короткий и ясный. Предсмертная записка той девушки.

* * *

Ухожу. Не могу жить, когда в меня все плюют.

* * *

Перед самым пробуждением чей-то голос прошептал непонятную фразу: «семь кругов – семь районов».

* * *

На площади перед помпезным крыльцом Умного Дома был установлен эшафот со столбом, к которому привязали Юма. Площадь от края до края заполнилась людом.

– Преступившему порог – лютая смерть! – громыхал голос дома над головами.

– Лютая смерть! – вторили хором тысячи девичьих глоток.

– Нарушителю порядка – позорная гибель!

– Позорная гибель! – отозвалась площадь.

– Каждая из вас должна плюнуть в лицо опасному злу.

Площадь заулюлюкала.

– Найдётся ли из вас та, что готова спасти его? – вдруг спросил Дом. – Она может занять его место.

Из толпы вышла девушка и поднялась на эшафот.

– Так мы выявляем неблагонадёжных! – громыхнул голос Дома. Тащите второй эшафот!

Через минуту приказ был исполнен. Девчонку привязали к другому столбу. Началось наказанье позором. Жительницы города, проходя нескончаемой вереницей мимо приговорённых, плевали им в лица. Кто-то из них делал это с нескрываемым удовольствием, кто-то со злобой, а кто-то лишь имитировал плевок и отворачивался стыдливо.

– Выпускайте дневного! – скомандовал Дом.

Из парадного входа вырвалось чудище. Вихляющаяся белая тварь размером с быка, с крокодильей пастью. Поднялась на дыбы. Перед лицом Юма клацнули челюсти. Пахнуло зловонием.

Раздался девичий визг. Зеваки кинулись врассыпную. Грохоча по брусчатке, на площадь лихо вырулил Кривой Дом. С боков его, как гигантские руки, к эшафотам потянулась пара щупалец. Дневной, поджав хвост, шеметом бросился восвояси. Щупальца единым махом вырвали оба столба и бережно переправили их в открытую дверь.

* * *

Внутри чистой и пустой горницы Шал резал верёвки.

– Меня городовые схватили, когда я за талисманом пошёл, – объяснял он, орудуя тесаком. – А тут Кривой Дом. Хвать меня. Я думал, что всё, конец. А он говорит: через неделю друга твоего вызволять будем.

Дом, словно фрегат, катил по улицам города, разгоняя перепуганных вусмерть девчонок. Юм, сидя на полу из неотёсанных досок, вглядывался в лица Шала и девушки. Он готов был поклясться, что эти лица медленно, но верно меняются, приобретая знакомые черты.

– Что так смотришь? – спросил его Шал. – Не узнаёшь, что ли?

За Юма ответил Дом:

– Просто шатун что-то понял.

– Правда? – брови Шала вопросительно поднялись.

– Мы умерли, – сказал Юм. – Ты, Люба, убила себя.

– Люба? – переспросила девушка.

– А у тебя, Шапошников, – Юм поглядел на Шала, – случился анафилактический шок, когда ты к зубному ходил. Обидная смерть.

– Костя? – глаза девушки округлились.

– Тоже узнала? – Юм грустно улыбнулся. – Ты мне скажи, зачем спасать меня вылезла?

– Просто… – девушка заморгала глазами. – Я почувствовала, что должна.

– Значит, ты тоже что-то да помнила. Знаешь, Люб, – взгляд Юма кололся, – я ведь после этого верить людям перестал. И дело не в твоих ублюдках одноклассниках, а в тебе. Когда я уходил тогда, я ведь хотел этого привести, – он ткнул в сторону Шала, – друга твоего тогдашнего. Он ведь видел, кто айфон спёр. Побоялся против класса пойти, потому молчал. Предал тебя, короче. Я за ним пошёл, чтоб душу ему вытрясти, чтоб сознался он, рассказал. Ты обещала дождаться. Обещала! Я привёл его, а ты уже две пачки маминого седуксена выпила. Обманула…