Городские цветы (Конец водной феерии)

«Но ведь хорошее дело не пропадает, — я подумал с тоской, — в том числе и для того, кто это делает? А?»

Пока он счастливым не выглядел. Но все равно, душа моя снова наполнялась слезами, но чистыми, светлыми, радостными. Я с любовью смотрел на него: сколько он подличал, хитрил — и все на благородство ушло! Можно сказать, при великой акции присутствуем тут.

— Приведите Кучумовых, отца и дочь! — с улыбкой скомандовал Топчий, сгребая в ящик деньги и туда же — мух.

Коренастая его помощница вскоре пришла с Федей и Людмилой. Вид у них был мятый и недовольный. Это понятно. Полное счастье если и наступит, то чуть спустя.

— Идите!.. Вы… боевой офицер! — проникновенно произнес Топчий. В глазах Феди сверкнула влага.

— А вы не там сюжеты ищите, господин сочинитель! — крикнул Топчий мне вслед.

Мы вышли на задворки Апраксина двора. Глухие купеческие амбары, пыльные окошечки, свалки тары. Коля-Толя долго шел впереди, не в силах справиться с яростью, простить себе благородство, которое все больше казалось ему глупостью. Когда я, с целью благодарности, настиг его, он отвечал заносчиво и презрительно. Например, начисто отрицал, что мы были в квартире Феди, прыгали с крыши.

— Мандеж! — так оценил он этот сюжет. Из его резких слов выходило, что мы только и сидели в пивной, пока не нагрузились, и нас забрала «хмелеуборочная»… Скудно!

Мы вышли на Сенную. Нет, там не били женщину кнутом, крестьянку молодую, но общее впечатление все равно было ужасающим. В те годы там шло строительство метро, два старых дома стояли треснувши, посреди площади, закиданной синей кембрийской глиной, возвышалась мрачная башня с маленьким окошком. Все, что было уже использовано в производстве, валялось тут же: ржавые конструкции, доски, бревна. И в этом хаосе зарождалась новая жизнь: лотки, прилавки, подстилки, уставленные гнилым товаром.

Окольно, балансируя на дощечках над канавами, мы обошли площадь и вышли к каналу.

Катер наш стоит! Мы привольно вздохнули… и тут из рубки вырвался луч фонаря. Из трюма — другой. Из люка каюты — третий. Шмон! Что ищут? Неужели ожерелья? Судя по околышу, мелькнувшему в луче, — видимо, да. Народ серьезный. Никитушка в застенке, ожерелье отобрано, катер обыскивают. Обыскивают, видимо, неофициально: околыш резко выдернулся из яркого луча. Милиционеры действовали слегка воровато… «мундиры голубые»! Стиль нашего времени, увы!

Мы отошли.

11

Ночевали мы в подвале: груды дворницкого песка, на них — картонки. Я спал — пытался спать — у окошка, вровень с землей. Люда, вздыхая, громко шуршала фольгой, разворачивала шоколадку, подаренную папой.

Алкогольный сон не прочный: я проснулся тусклой ранью от шума метлы. От сухого шарканья запершило в горле — к тому же с каждым махом в окошко влетала тучка пыли, и я задыхался.

«Господи! — впервые, наверное, в жизни подумал я. — Если ты существуешь… покажи себя!»

И он — показался! — добавив к сухому шарканью бойкое поскакиванье зубчатой пивной крышечки. И я услыхал.

12

Какое солнце тут, оказывается, включают в пять утра! Щурясь, мы выползли из подвала. Стояли… Проехала поливальная машина, и темные струйки извилисто бежали по асфальту, замедляясь, попадая в пыльный чулок. Мычали голуби, словно кто-то тер губкой по стеклу. Смотреть на свет было больно. Ну что, новый ослепительный день?

— А пойдем — глянем еще на катер! — просипел я… последний романтик! Все вяло пошли. А то — расходиться, терять даже то малое, что нажили мы? Вышли на набережную — и остолбенели!

Катер сиял! Золотая сеть бежала по борту. Последний оплот… каких-то наших надежд. Вдруг оттуда послышался дикий грохот. Кто ж это там? — сердце дрогнуло. Запоздалый мильтон? Из люка выпрыгнула знакомая короткопалая рука, схватила дощечку, валяющуюся среди других на корме, и скрылась. Потом вынырнула лохматая башка.

— Никита! — заорал я. Он вздрогнул. Потом глянул свирепо. Потом улыбнулся.

— Весь пол выломали! Копи царя Соломона устроили тут!

— Выпустили? — вскричал Федя. — Не может быть!

— Ну, ожерелье забрали… на экспертизу… А! Нормальный выкуп! Никита махнул рукой.

На великое дело ушло — плату за свободу!

Мы перешли на борт, покачнув катер.

— Всю тушенку, сгущенку увели, что под полом лежала! — сказал Никита.

— Видимо, ожерелья из них сделали для своих баб, — предположил Коля-Толя и изобразил: — «Нюрка! Че лахудрой стоишь? Ожерелье из тушенки одень!»

Даже Люда улыбнулась. Никита тыкал в кнопку пускателя… тишина… и вдруг — громко зачухало! Хорошо начинался день! Неужели — отталкиваемся, неужели — плывем? И вода смоет всю грязь и горечь, что накопилась у нас?

Мы прошли под низким Сенным мостом, маленьким Кокушкиным, широким Вознесенским… Тут уже начиналась зона влияния Коли-Толи.

— И куда же мы плывем — не пойму? — говорил он, поглядывая на нас и сияя. — Куда ж это путь держим — не возьму в толк!

Я лишь робко догадывался, боялся надеяться. Прошли под Харламовым… Давным-давно, кажется, мы плавали тут. И — ничего не изменилось — та же идиллия. Бурлаки, оставленные тут нами, все так же блаженствовали, валяясь в толстом тополином пуху.