Городской леший, или Ероха без подвоха

Не то чтобы страшно, а досадно. Главное, непонятно — кому сунуть, чтобы пропустил. Здесь, у невидимого порога, случилось нечто ужасное: кончилась власть денег. И ты уже не всесильный Папашин, а вроде бы постороннее ничтожество.

Еще бы не досадно.

Подошедший лесник стоял поодаль. Заложив руки за спину, простоволосый, почтительно наблюдал за происходящим.

— Черт с ним, — наконец сдался Папашин, — оставим машину здесь. Пешком прогуляемся. Снежком похрустим. Полезно для здоровья.

— Ович, ружья брать не советую, — как бы извиняясь, сказал лесник.

— Это еще почему? Или не разрешаешь?

— Я-то всегда — пожалуйста. Только дальше второго родника с ружьями не пройдете.

— А это что за чепуха такая?

Действительно: чепуха. На щите, где раньше была схема туристического маршрута, нарисовано ружье, перечеркнутое красным крестом, и надпись: «Охота на охотников разрешена круглый год без лицензии».

— Пахомыч, что за бред? Твое творчество?

Всем телом своим лесник изобразил крайнюю степень возмущения.

— Убери эту пропаганду и агитацию. Не позорь перед гостями. Хорошо еще по-нашему не понимают. Стыдобища, понимаешь.

Со скорбной миной лесник продемонстрировал перебинтованную руку и грустно сказал:

— Пробовал.

— Что значит: пробовал?

— А то, Ович, и значит: странные дела творятся в ущелье.

Следом за Папашиным полюбоваться плакатом вышли из джипа два испанца. Один на Пабло Пикассо похож. Только с усами. Другой — на Сальвадора Дали. Только без усов.

Полюбовались — потопали вверх. У второго родника стволы карабинов засвистели. Словно кто в полый ключ подул. Или вьюга в трубе заплакала. А ветра между тем нет. Да и карабины в чехлах. Задребезжало в душах охотников смутное предчувствие беды. Проснулись забытые суеверия.

Испанцы дальше не пошли. Родником, бьющим из-под ели, заинтересовались. А Папашин набычился. Очень его оскорбило, что ущелье, в которое он вложил прорву денег, так нагло ведет себя с ним. Прет Папашин дальше, как танк. Торит тропу. Мимо страха — пузырем рубаха. А ствол уже не свистит — скулит. И с каждым шагом все громче, все выше. Как закипающий чайник со свистком.

Вдруг — хлопок, другой, третий. А из патронташа с фырканьем одна за другой вылетают, крутясь, дымящиеся гильзы.

Ф-р-р-р! Ф-р-р-р! Как фазаны из зарослей.

Пригнувшись, Папашин бросился назад. Скачками. И только пересек невидимую черту, патроны перестали самопроизвольно взрываться.

Лесник Самохвалов в стороне стоит отрешенно. Вещает, как тень отца Гамлета:

— Я предупреждал. Слава богу, живы. Могла бы и беда приключиться. Выше третьего родника вообще никому хода нет.

Осмотрел себя Папашин, ощупал. Прислушался к самочувствию: кажется, травм, несовместимых с жизнью, нет. Говорит, придерживая дрожащей рукой дрожащую челюсть:

— Как это хода нет? Что это такое?

— Страх, — отвечает сумрачно Самохвалов. — Такой страх, что кубарем с горы катишься. Топором станешь баловаться — обязательно ногу посечешь. Бумажку выбросишь, костер ни к месту разведешь — домой вернешься, рюкзак откроешь, а он всякой гадостью набит. Туристы в ущелье носа не суют. Есть два-три отчаянных, так тех Он даже в третий круг пускает.

— Да кто — он?

— Я же говорю — страх.

— А что же там? В третьем круге?

— Зверье всякое. Со всех гор сбегаются. Недавно в бинокль бурого медведя видел. Ей-богу, не вру. В малиннике. Барсы вокруг Лавинного пика так и хороводят. А я думал: их всех перебили. О козлах, еликах уже молчу.

— А ты что же?

— И я как все. Без ружья до третьего круга и не дальше. Есть одна тропа — до самого Лавинного пика можно дойти. Только с нее ни на шаг в сторону нельзя сойти. Шагнешь — и вот он, Страх. Замечаю, Ович, третий круг расширяется. Неделю назад Он до расщепленной сосны пускал, а сегодня — только до белого камня. Вытесняет.

Набрал Папашин из дымящегося патронташа уцелевшие патроны, зарядил карабин и, не целясь, разрядил обойму по горам. Снег осыпался с лап елей. Сначала с ближайших, а потом — с дальних, в которые попали пули.

Горы — они большие, не промахнешься.

— Зря это вы, Ович, — сказал, побледнев, лесник. — теперь Он вас особо приметит.

— Это мы еще посмотрим — кто кого, — с вызовом сказал Папашин. Но голос дрожал. Ствол карабина тихо засвистел. Видимо, Страх принял вызов. Папашин отступил на шаг. Ствол умолк. Но через несколько секунд снова загудел. — Да пошел ты! — крикнул, пятясь, хозяин ущелья.

Закинул карабин за спину, повернулся и быстро пошел прочь. Но ствол продолжал свистеть. Когда Папашин с испуганными гостями садился в джип, зазвонил сотовый телефон:

— Ович, беда! — кричал управляющий. — Горим, Ович!

Дружно, разом загорелись все охотничьи магазины, разбросанные по городу. Минута в минуту. Выгорели — быстро, шумно, с тарарахом — дотла.

Каким-то чудом от семи магазинов сохранилось лишь чучело медвежонка, забавного малыша, стоящего в грозной позе на задних лапах.

В метрах пятнадцати от остановки горел джип, размерами превосходящий средний танк.

Обычно возле потерпевших аварии иномарок собиралась злорадствующая толпа потомственных пешеходов.