Городу и миру

Солженицын и здесь (не впервые) отказывается снимать с марксистской коммунистической идеологии ответственность за практику коммунизма. Для него коммунистическая монопартократия - это строй прежде всего идеологически предопределенный. "Плюралисты" не могут понять того, что догматы коммунистической идеологии: уничтожение частной собственности, классовая борьба, диктатура "авангарда пролетариата" и пр. - иначе, чем они реализуются в коммунистической практике XX века, реализоваться не могут. Это вопрос фундаментальнейший, стержневой, потому что тот или иной ответ на него предопределяет либо готовность к новым попыткам воплощения в жизнь коммунистической идеологии, либо решительный отказ от подобных попыток. Солженицын пишет:

"Наиболее изо всех раздумчивый Шрагин настойчиво убеждает нас: "дело не в марксистской идеологии, а в нас самих". О да, конечно, в высшем смысле - в нас самих, да! Во всяком грехе, которому мы поддаемся, например, сотрудничаем на марксистских кафедрах, прежде всего виноваты мы сами. И в том, что сегодня человечество на 50% уже проглочено коммунизмом, на 35% туда ползет, а на 15% шатается, - виноваты сами эти 50, и эти 35, и даже те 15. Но почему уж так вовсе "не в идеологии"? Если мы умираем от яда, хотя бы и добровольно выпитого, - хил наш организм, что не мог сопротивиться, но яд все-таки был?" (X, стр. 142).

Отчетливое понимание того, что, вопреки ее квазигуманистической фразеологии и демагогии, марксистская доктрина в ее основополагающих догматах и предписаниях есть яд, никогда Солженицыну не изменяет. Оппоненты же его, точнее - объекты его критики, весьма неустойчивы в понимании этого первоосновного факта. Поэтому многим из них кажется, что советский строй это не настоящий социализм, что на другой исторической почве марксистская идеология, "правильно" реализованная, может дать другие плоды. Солженицын отвергает эти иллюзии:

"Итак, что же мы получили в результате величайшего исторического и т.д. интернационального (межнационального) акта? Ну конечно же - "то, что у нас называют социализмом", - "это государственный капитализм". - "То, что зовется у нас социализмом, есть типически-азиатское - и русское в том числе - порождение". - "У внутреннего строя СССР ничего общего с социализмом нет", "когда-то начали строить совсем другое общество" (пожить бы тебе в том военном коммунизме, когда баржами топили, да расстреливали крымских жителей через одного). - "В России коммунизм в прошлом" (да сбудется это как пророчество!), Сталин, де, погубил и убил истинный коммунизм, размазывают самое затасканное представление о Сталине, какое на Западе мызгают уже четверть века - с XX съезда, когда у всех у них "катаракта пала". (И с их руки русскоязычная радиостанция с дрожью в голосе спешит передать эту новинку в СССР.)" (X, стр. 142. Курсив Солженицына).

Представляется мыслимым, рассматривая всякую полностью завершенную социалистическую систему с точки зрения собственности на средства производства, назвать ее абсолютным государственным монокапитализмом. В ней собственник средств производства, в том числе - всех природных ресурсов, один - монопартократический государственный аппарат с иерархически распределенной инициативой. Но это не значит, что абсолютный государственный монокапитализм не тождествен социализму. Напротив: это и есть логически завершенный социализм с его уничтожением частной собственности и внеконкурентностью единственного хозяина. Все попытки ввести в его хозяйственный механизм элементы конкурентной частной инициативы являются отступлениями от социализма. Солженицын не хочет расслоения терминов, дабы не возникало никаких иллюзий. Он констатирует однозначно: советский строй это и есть марксистский социализм, или "истинный коммунизм", - и прочь всякую двусмысленность. В ближайшие месяцы мы увидим, готов ли советский социализм изменить этой своей однозначности по-настоящему, а не в одной лишь фразеологии.

"Плюралисты" озабочены снятием вины за злодеяния большевизма с интеллигенции. Они идут порой на отождествление инициаторов этих злодеяний с народом, но не с интеллигенцией. Солженицын разражается гневным монологом (он же одновременно и диалог), в котором противопоставляет суждениям "плюралистов" свои суждения о главных вехах советской истории, короткие и четкие, как выстрелы, неизменно попадающие в цель.