ГородВороН. Часть II дилогии

В купе, между тем, возникли трое: девушка с полнолунно-конопатым лицом, мальчик с просто лунным и женщина с просто лицом, но без смысла вовсе. Какая-то одежда была на них… будто одна на троих. Эта, по-видимому, семья уселась на полку напротив и стала сидеть – молча и без движения, глядя перед собой. Не на меня, хоть я и находилась перед ними. Что-то они видели, не доходя взглядом до меня. Границу между их миром и моим? Непрозрачную для них. Я их вижу – они настоящие. Они меня в упор не бачат – я не настоящая?! Помню же, в других поездах было не так: заходящие в купе здоровались – была нормальной, видимой. Что же теперь-то?!

Может, я осталась, где и была, и все это мне привиделось: мокрая от слез собака, подруги, поезд…

Головы у семьи равномерно покачивались, послушные ритму движения сильного поезда. Триединый будда качал себе головой: будда-мать, будда-сын и дочурка в придачу. Я боялась пошевелиться, чтобы не задеть границу.

Посидев сидящей статуей какое-то время, дочка, оставаясь статуей, стала медленно и плавно-беззвучно клониться луной к окну. Потом так же сын, только, наоборот, к двери. Мать, сидящая между ними, оставшись сама по себе, осела без борьбы, и откинув голову назад, к стене, застыла. Глаза у нее закрылись, а рот приоткрылся – мертвецки. Что же это?! Да что с ними сделали? Чем-то отравили! Или пока я здесь сижу, снаружи теперь все такие?!

Меня смыло из купе – в коридор. У одного из окон стояли мужчина и девочка лет шести – без посторонней помощи, цвет лица у обоих вполне человечий, пульс, должно быть, тоже имел место – про девочку и не скажешь, что она стояла: то был шумный скачущий мяч: то вспрыгивала на выступ под окном, то с него на пол, то откидывала сиденье сбоку, чтобы оно с грохотом хлопалось о стену…

От титана – или Титаника!? – шел пар: кипяток, значит, на месте. Туалет был обнадеживающе занят. Две проводницы в своём купе поглощены общим делом – страстной грызьбой семечек в общий клочок газеты. Оторвались на секунду, подняв на меня взоры: нас лучше не трогать.

Оставалось вернуться к семье. В моё отсутствие её члены всё-таки ожили на какое-то время, судя по тому, что смогли переместиться на свободные полки. Не расстелив матрасов, лежали теперь – без сознания? – изо всех сил прильнув своей натуральной белой кожей к голому ненатуральному дерматину. Все трое освободили свои ступни от обуви… Отрава, что их скосила, теперь беспрепятственно выходила наружу сквозь их носки.

…А в коридоре только одно – окно. Лучше уж оно. И оно говорило, что мы въезжаем туда, где поверхности земли надоело быть плоской и ровной, она показывает свой норов, то и дело вздыбливаясь на пути у поезда, загоняя его в туннель.

Да ведь где-то здесь должно быть оно, то место – сказки, увиденной в детстве. С какой же стороны смотреть? Не пропустить, не пропустить! Что-то похожее на предвестие той картины показалось – река, горы, но не совсем… Не совсем. Может, за другим окном?

Заполошно и бестолково, как пытаются удержать что-то, ускользающее навек, заметалась меж двух окон: коридор, купе, снова коридор, вгрызаясь в пейзаж, да, носом в пыльное стекло – вот, еще немного, вот, где-то совсем уже рядом… Но опять все ухнуло в туннель. А потом было уже не то. Ждала до самой темноты, то и дело обманываясь. Ну не приснилось же мне тогда! И не дождалась. То ли не по той ветке шел поезд?

И вообще, туда ли он несётся?

Сколько всё-таки в нас, купивших билеты, доверчивости и покорности даже. Оказавшись в теле гремучей железной змеи, никто не думает о том, что где-то там, впереди, у нее есть “голова”, и что мы на все время пути становимся одним с ней организмом, и тот человек, в «голове», что управляет ею, управляет теперь и нашей судьбой. Не зная ни характера его, ни семейных обстоятельств, мы верим, что он доставит нас куда надо и в срок.

От тех же, кого мы знали прежде, да от всего света оказываемся отрезанными. Что с того, что я о них думаю?

От Вероники совсем нельзя было ожидать. В последний мой день – дотянула до самого, до последнего, никому не говорила (сама до конца не верила) – она заявилась первой, рано утром, бледная, без губ, которые всегда ярким пятном, немного уязвлённая.

– Я, конечно, желаю тебе добра. Но… я ведь и СЕБЕ желаю добра. А мне не надо, чтобы ты уезжала, – кривя не накрашенные губы обиженной девочки, почти шёпотом проговорила Ника. – Ну, куда ты со своей косичкой?

Ну да, с косичкой, и дела мне нет, что о ней думают другие.

– И защитить-то теперь некому. Смотри, не расставайся теперь с ней, с косичкой этой! Это серьёзно. Ни за что, ни при каких обстоятельствах, если не хочешь, чтобы…

«Чтобы что?» – ох уж эти фэн-шуйцы самоучки. Подруга моя вдруг заторопилась, и прощаясь, совсем уж жалобно, не по её:

– Возвращайся скорее,– и быстро так отвернулась, чтобы уйти.

Но я всё равно, обомлев, успела заметить – из Вероникиных глаз вытекли две влажные, жалобные дорожки. Из глаз, в которых до того все, как сговорившись, видели почему-то один только нетающий лёд.

А слабо взять и выйти из поезда? Прямо сейчас. Прям сквозь стенку.