Горожане

Для приличия я поторговался еще немного с Авдошиной, но понял, что игра проиграна, нечем мне будет обрадовать Стеблянко. Впрочем, речь-то не о нем, а о молодых женщинах, вынужденных сидеть дома. Ясли и детские сады на комбинате перегружены, и все-таки каждый раз мы отдавали горсовету несколько причитающихся ему мест, а иногда и сверх того, помня о твердом уговоре — когда построят исполкомовский детский сад, нам тоже подбросят с десяток мест. Но Авдошина отвертелась. А все почему — я до сих пор чувствую себя перед ней неуверенно. Боязливо-почтительное отношение к ней возникло в те давние времена, когда я был начальником СБО, то есть одним из многих руководителей среднего звена, а Авдошина уже тогда являлась вторым человеком в городе. От нее зависело очень многое и, в частности, такая проблема, которая касалась лично меня, — утвердит ли исполком малогабаритную двухкомнатную квартиру. С годами, по мере того как я поднимался по служебной лестнице, прежнее отношение к Авдошиной слабело, но полностью избавиться от него я не мог. Сохранилось оно и сейчас, до сих пор, когда уже она, Авдошина, гораздо больше была заинтересована в моем благорасположении, нежели я — в ее. Но такова механика человеческих отношений: прошлое вытесняется настоящим медленно, по частям, корешки торчат, напоминают о себе, — у меня, во всяком случае, так. Вот и сейчас на секунду я почувствовал легкий озноб — порядочный получился тогда балаганчик из-за нескольких лишних метров: Люся то напирала на то, что я, как начальник цеха, имею законное право пользоваться привилегиями, то предлагала доверительным и загадочным голосом оповестить всех, что семья наша в скором времени может увеличиться (хотя ни о каком ребенке тогда и слышать не хотела). О господи, как вспомнишь доморощенные наши хитрости, смешно и стыдно становится: дети, да и только, взрослые дети!..

Я подозвал Тихомирова — пора было останавливать линию.

— Вот он, обреченный… — посмотрел я на пресс. Сейчас из-под него выходили ноздреватые, слоистые, светло-коричневые плиты. По цвету и форме они напомнили мне в десятки раз увеличенный брикет жмыха, который я так любил грызть в детстве, когда жил недалеко от маслобойного завода: улица была запружена грузовиками с семечками, и шоферы угощали ребятню жмыхом или подсолнухами…

Плиты выходили из-под пресса непросохшие, от них шел влажный ароматный пар. Запах осеннего леса, горьковатой коры и немного тухлости — так пахнет несвежее, залежалое белье. Конечно, не парфюмерная фабрика, и все-таки не сравнишь, например, с кислотноварочным цехом, где без респиратора лучше не появляться — начинает щипать глаза, наворачиваются слезы, нос режет удушливо-острый запах.

Мотор несколько раз чихнул и замолчал. Оператор подчистил совком остатки древесной массы. Ну вот, теперь все. Секундомер, можно сказать, включен, дай бог, чтобы ремонт пошел по графику, иначе каждый час простоя и опоздания — удар по плану.

Видно, всех занимали те же самые мысли. Фомич, внимательно наблюдавший за тем, как остановилась линия, сказал:

— Половина дела сделана. Теперь другая половина — ввести линию в строй. И, — Колобаев назидательно поднял палец, — в срок. Чтобы не получилось, как у конферансье во время концерта: объявляем десятиминутный перерыв на тридцать минут.

Все засмеялись. Вопрос Колобаева не был обращен конкретно ни к кому из нас, да и можно ли назвать эти слова вопросом, но Тихомиров почему-то решил, что секретарь горкома сомневается в проделанной работе, и сказал, волнуясь:

— Мы будем… Учли, что раньше не ремонтировали… И с рабочими трудно… — Тихомиров мучительно напрягся, было заметно, что в горле у него пересохло. Он совсем сбился с мысли и закончил неожиданно: — Трудно потому, что картошку надо убирать под дождем.

Этой тирадой он вызвал смех. Колобаев нахмурился: видно, Тихомиров сбил у него жизнерадостное настроение. И здесь раздался уверенный, хорошо поставленный голос Черепанова:

— Андрей Фомич, ремонт закончим минута в минуту. Через восемьдесят часов, Андрей Фомич, все зрители будут сидеть на местах. Лично я гарантирую, Андрей Фомич.