Горожане солнца

Короткий отдых — несколько минут или даже секунд — изменил ее состояние: ноги казались тяжелыми, а голова пустой, но страх куда-то подевался, и в мыслях было легко. И на сердце как-то спокойно — хотя Мишата не обманывала себя, понимала, что отсюда так просто не выбраться. Только с дыханием она не могла справиться — как запыхалась от испуга, так и не могла успокоить грудь.

Ей пришлось подождать, пока опустеет дорога.

И как только путь стал свободным, Мишата стремительно бросилась в узкий проход.

В тот же миг из незаметных прорезей в стенках прохода грянули черные клешни.

Они с лязгом стукнулись друг о друга и закрыли путь. Если бы Мишата прыгнула резче, она оказалась бы как раз между клешней и они перешибли бы ее пополам. Но слабость Мишаты спасла ее: клешни громыхнули, едва задев.

Как белка, Мишата скакнула назад. В воздух взвилась громкая музыка: ворота играли тревогу… Заголосили вокруг земляки… Свист привратников пробуравил зал.

Теперь ей важно было не останавливаться ни на миг, прыгать, вертеться, метаться туда-сюда… Цельного мира больше не существовало — его обрывки, как ветви, хлестали ее слух и зрение. Каталка, выбитая ногами у грозящей старухи… Пухлая рука с газетой, занесенная над головой… Выпученные глаза дежурной, толстым телом затыкающей путь… Стеклянная витрина с надписями, пролетающая на цепях высоко-высоко…

По-заячьи вильнув, оторвавшись от преследователей, Мишата на бегу перехватила ранец и, выставив его вперед, метнулась в ворота. Клешни тяпнули ранец. Мишата, отчаянно брыкнувшись, перепрыгнула их. С шипением затормозив по ту сторону, она развернулась, схватила лямку и дернула ранец из клешней. Опять чья-то рука, но Мишата лязгнула зубами, и рука исчезла. В глазах покраснело, однако ранец удалось вырвать. Прямо спиной, сшибая кого-то, она кубарем вылетела на улицу. Лужа, брызги! Огни, гудки, земляки… Мишата бросилась наутек.

Глава пятая. Мишата находит приют

Белое здание поднималось во мрак сотней каменных ребер, и было не различить вершин, потому что, если поднять лицо, глаза сразу начинали щуриться и моргать от летящих брызг дождя.

Дальше лежала площадь, за ней — грузная тьма с костлявым зубчатым краем. Над ним — несколько укольчиков звезд, и всё.

— Темно, — произнесла Мишата, вылезая из щели за мусорными баками… — Вот и хорошо. В освещенные места я больше не сунусь, хватит!

На улицах не было ни души.

Спасшись из ловушки, Мишата сначала бежала куда глаза глядят, то и дело уворачиваясь от земляков, пока не забилась в щель между мусорными баками. Она сидела там часа два, и за это время с улиц исчезло все живое. Под землю всех засосало, что ли? Или с приходом ночи остатки земляков забились в укрытия?

С трудом заставила себя Мишата покинуть убежище, но выхода не было: в таком ненадежном, открытом месте ночевать было нельзя. Железный козырек защищал от дождя, но не от неведомой опасности, которой, казалось, дышит здесь каждый камень.

Она осторожно пробралась вдоль стены и заглянула за угол.

Там продолжалась площадь, и это было тихое, сонное продолжение — с красивой башенкой, темными деревьями и редкими пятнами фонарей.

— Дома́… — прошептала Мишата. — Ни одно окно не горит… То ли они зажигать боятся, то ли и некому зажигать… Всех Вокеал побрал. Но фонари-то горят для кого-то? Не все, может, земляки закружены?..

Она подняла руку и коснулась пальцем стены, шершавой и теплой на ощупь. И, чертя по стене невидимую линию, медленно пошла от фонаря к фонарю.

Когда стена кончилась, Мишата не опустила руку, а так и шла, следуя невидимому продолжению стены и аккуратно, в струнку, выставляя ноги. Издали каждый фонарь казался мутным пятном, но, вырастая, он делался четче. и становилось видно, как сеется из него дождь и бегут по луже внизу серебристые блестки.

…Дождь, похоже, ослабел. Все же голова Мишаты намокла, поникшие пряди прилипли к лицу, и платок, увлажненный, съехал, но ей было лень поправить его.

— Вот буду идти и смотреть под ноги, а как только рука дотронется, остановлюсь, — пообещала себе Мишата и так и сделала.

Угрюмые, сутулые и скупые, в ветхих богатых одеждах, дома нависали вокруг, и крыши съезжали им на глаза, и торчали из крыш у них трубы, точно черные ученые пальцы.

— Все в небо показывают, — прошептала Мишата, вглядываясь в дома.

«Ночь», — сказала она себе.

Ее настроение разом изменилось: словно в душной каморке задули свечу, но распахнули окно. Она вдохнула полную грудь темноты, закрыла глаза и прислушалась.

Ручьи, омывая решетки колодцев, со звоном летели в бездну; тонкие струйки искрились под каждой трубой и мелодично сверлили лужи; дождевой крап танцевал на железных подоконниках и сеял во мрак разноцветные точечки звуков. Все, как тончайшая сеть, покрывала пелена дождевого шуршания. Мишата стояла, стояла, растворяясь в затихающем дожде. Уже и ранец намок и сделался тяжелее, и рука ее в намокшем рукаве опустилась.

— Что же, — вздохнула она наконец, — пора заканчивать день. Дома́ я нашла. Что же дальше?