Горсть патронов и немного везения

Нет, она уже не сомневалась в том, что маркет на Елисейских полях уступает в выборе Елисеевскому. Просто не успела, не подумала впопыхах о том, что стоит что-нибудь привезти — и Женьке, и этому разнесчастному балбесу Шерифу, так горячо любимому всеми и, должно быть, тягостно переживающему свое безработное и беззаботное существование.

В Елисеевском она купила камамберу, «Краковской» колбасы, кофе «Паризьен», курицу-гриль, банку русской… то есть красной икры, теплый «Бородинский», торт, пару литровых бутылок версальского вина и чего-то еще — совершенно безотчетно, не веря глазам и все думая, думая: «Неужто в самом деле Москва уже не отличается от Женевы и Цюриха, Вены и Парижа, и можно покупать и тратить, работать, любить, дышать?..»

— Пожалуйста, мсье… тов… извините… пожалуйста, на Первомайскую улицу.

Она не предупреждала о приезде: пусть все остается так, как есть на самом деле, пусть все выглядит по правде и не составляется фальшивой декорацией.

Еще вчера она была на фешенебельном курорте Сен-Тропез — аккомпанировала оперной диве Виолетте Абиджан. Последняя ария исполнялась под аккомпанемент юной Жаклин. Что ж, она, Валерия Тур-Тубельская, воспитала за эти годы новое дарование. Она отдала Жаклин Боннэ всю себя без остатка, вложила, вдохнула в нее талант, подвела к той черте, за которой — Мастерство, и вполне возможно, это было ее, Валерии, высшим предназначением.

«Неужели совсем новая, богатая, свободная страна? — недоумевала Валерия, слыша, как все радостнее, все сильнее бьется сердце в предчувствии встречи с любимым человеком. — Как чисто, светло, какое солнце!.. А вдруг?!»

Почему-то раньше такое ей не приходило в голову. Это было бы самым страшным, самым вероломным известием, невероятным, невозможным; но что все-таки, если другая… другая женщина заняла ее место и приезд окажется, мягко говоря, несвоевременным?.. Она тут же прогнала от себя эту мысль, резюмировав коротко и однозначно: тогда это воскресное московское утро четырнадцатого сентября станет последним в ее жизни. Ей даже не придется стрелять себе в сердце — оно разорвется само от горя разочарования.

«Какая глупость, какая нелепость! Надо же прийти такому в голову!»

Таксист въехал во двор и остановился у нужного подъезда. Дрожащими руками она отсчитала оговоренную сумму. Он помог ей выйти из машины, подал сумку с покупками:

— Вам помочь, мадам?

— Нет-нет, спасибо, я сама…

Валерия стала подниматься наверх — в квартиру, где жил ее муж, но где сама она еще ни разу не была и даже не представляла себе, как и чем живут ее одинокий муж со своим одиноким псом Шерифом, которого она когда-то привела ему на Киевский вокзал…

Остановившись перед дверью, она восстановила дыхание и позвонила.

Обычно Шериф откликался на дверные звонки оглушительным лаем. Все парижане и собаки в квартале Дефанс еще, должно быть, помнят этот громоподобный лай.

Она позвонила еще раз.

«Отправились на пробежку, — подумала, послушав тишину за дверью. — А иначе что ж?.. По крайней мере один из них должен быть дома».

Но вот послышались быстрые, решительные шаги, и клацнула защелка с внутренней стороны. Сердце захолонуло, Валерия почувствовала, что вот еще секунда — и она упадет, обомлеет в родных объятиях, если только сам Женька не окажется, как он выражался, «в нокауте» от такого сюрприза.

Дверь широко распахнулась. В проеме выросла плечистая фигура незнакомого ей человека. Он грубо схватил ее за воротник пальто, дернул на себя, и она упала с заломленной за спину рукой, даже не почувствовав холодного прикосновения «браслета» к холеному запястью. Она хотела крикнуть, но рот залепили пластырем. «Сюда ее, паскуду! — послышалось из глубины. — Шприц, живо!»

Свет померк: на голову ей набросили мешок.

«Вот теперь все в порядке! — пронеслась в голове Валерии последняя мысль. — Здравствуй, свободная Россия!»

2

— Когда и как вы познакомились?

— Это имеет значение?

— Отвечайте, когда вас спрашивают! — Каменев был непреклонен и устрашающ, как рок; уж если он спрашивал, лучше было отвечать.

Зоя Шнырева еще не успела переодеться и сидела в своем серебристом плаще посреди квартирки на Минской улице в Филях. Муровец не пожелал до поры объяснять своего к ней интереса, да она и не настаивала — сидела бледная, испуганная, и лишь короткими вспышками возвращавшееся сознание того, что она свободна, а стало быть, «имеет право», позволяло ей выпускать коготки и обнажать острые беличьи зубки.

— Мы вместе учились.

— Вы? — удивился Каменев.

— Ну… я после школы, а ей уж двадцать шесть тогда было.

— Где вы учились?

— В Двенадцатом медучилище.

— Вы помогли ей устроиться в Серебряноборскую?

— Она мне. Мы когда-то дружили с ее братом. До того, как… до того…

Каменев усмехнулся: знал почти наверняка, что имелось в виду под этой «дружбой» — спала она с Давыдовым, вот что! И знал, чего она не хотела, боялась или не могла выговорить. «Я с ним спала до того, как он сел в тюрьму» — вот как должна была прозвучать эта фраза полностью. Но и тогда бы она звучала фальшиво, ибо спала с Давыдовым Шнырева и после его отсидки — когда он снисходил до этого сам.