Горсть риса

Разговорились об армянской и литовской эмиграции. О литовцах Сароян впервые узнал из книги Эптона Синклера «Джунгли». Это произведение потрясло всю Америку. Можно было и раньше представить, насколько тяжел труд на чикагских бойнях, но нарисованная большим художником картина страшной эксплуатации многим буквально открыла глаза.

— Эптон Синклер — непревзойденный энциклопедист нашей американской жизни; в своих публицистических произведениях он всегда поднимал актуальные проблемы, — заметил по этому поводу писатель.

Вильям Сароян с едкой иронией рассказывал о тех эмигрантах, которые не понимают веяний эпохи, потеряли чувство реальности. Только Советская власть, заметил он, создала условия для экономического и культурного расцвета маленьких народов.

В гостинице «Филиппинская деревушка» я узнал, что в Москву мы будем возвращаться не через Бомбей, а через Токио.

Выйдя в вестибюль, я услышал знакомый голое Вильяма Сарояна:

— Вы еще здесь?

Я с ним уже попрощался. Узнав о том, что мы задерживаемся, Сароян сказал:

— Если так, то мы еще должны выпить кофе.

Я достал свою записную книжку и попросил его написать несколько слов для читателей литовской газеты «Тиеса».

«Читателям «Тиссы», — написал Сароян. — Я всегда восхищался людьми Литвы и их литературой. Долгих лет вам. С симпозиума писателей Африки — Азии».

…Спокойный свет свечей колебался под сводами зала Махарлика, играл в гирляндах перламутровых ракушек, величественно спускающихся с потолка и сверкающих всеми цветами радуги. Мы сидели за массивными круглыми столами и ждали президента страны Фердинанда Маркоса. Согласно протоколу, президент вместе с супругой должен был появиться в в школу этом зале, во дворце, где он жил и работал, ровно в 19 часов. Оставалось еще несколько минут, и у нас было время осмотреться.

В школу

Зал высокий, стены — из темного дерева. Над одним длинным столом висел балдахин из красного бархата, расшитого золотом. Паркет блестел, как венецианское зеркало. На столах высились массивные серебряные подсвечники, крепко держащие в своих холодных руках длинные белые свечи. Пахло воском и цветами сампагиты. От темного потолка, стен, украшенных портретами знаменитых филиппинцев, и, как показалось мне, даже от спокойного пламени свечей исходила приятная стереофоническая музыка. Казалось, мы сидим не за накрытым столом, а посреди какого-то странного симфонического оркестра, играющего и без музыкантов, и без дирижера.

Но дирижер был, потому что оркестр вдруг умолк, и в конце зала широко распахнулась дверь.

Фердинанд Маркос и его супруга прошли к центру зала и, поднявшись на возвышение, слегка поклонились. Теперь все мы — участники симпозиума — поднялись и обменялись рукопожатиями с хозяевами вечера. Раздалась нежная музыка, и на середину зала вышли официанты. По взмаху руки метрдотеля, они разошлись каждый к своему столу. Через некоторое время все они снова собрались в середине зала и одновременно покинули его. С одной свечи, стоящей на нашем столе, скатилась капля горячего белого воска и застыла на основании серебряного подсвечника. Как только свечи догорят — закончится обед. Такова здесь традиция, и никто не вправе ее нарушить.

В зале, в котором мы теперь обедали, чувствовалось оживление. Был произнесен не один тост. Я смотрел на свечу, стоявшую на нашем столе. Еще одна капля благоухающего горячего воска покатилась по белому ее стволу вниз. Она была тяжелее своих предшественниц, поэтому оторвалась и, упав на основание серебряного подсвечника, разлилась в бесформенное пятно, напоминающее выброшенную на берег медузу.

Небольшое пламя над свечой медленно, но уверенно сокращало ее век. Такова уж судьба у свечи — чем быстрее она отдает другим свое тепло и свет, тем быстрее умирает сама. Вдруг распахнулась дверь, и в зал вошли красочно одетые оркестранты, вбежали легкие как газели танцовщицы.

Ритмы музыки и настроение танца действуют не только на людей. Свечи, словно забыв, как мало им осталось жить, засверкали еще ярче своим горячим пламенем.

Но время шло. Свечи угасали. Закончился вечер во дворце.

INFO