Горстка людей

Это благодаря ей, ее поискам в архивах 1917 года, Васильеву удалось восстановить обстоятельства гибели Адички. Она же приготовила для нас программу на сегодняшний день: посещение краеведческого музея, затем прогулка по местам, где находилось имение Бай-гора. Под конец она, сияя улыбкой, сообщает, что обедать мы все приглашены в больницу, где главный врач даст банкет в нашу честь. А знаю ли я, что больница, основанная моим прапрапрадедом, до сих пор работает? И что она одна из лучших в области? Васильев переводит и подмигивает мне: дает понять, что все складывается наилучшим образом. «О, Мари… Вы увидите, что такое русское хлебосольство! Нас ждет настоящий пир!» — добавляет он. День только начинается, и я не знаю, что найду и что вообще здесь ищу. Впрочем, не важно. Я послушно усаживаюсь на заднее сиденье старенького чешского микроавтобуса и — в путь!

Что за места мы проезжаем — я не понимаю. Где кончаются города, поселки? Где начинается сельская местность? Поля пшеницы и овса, фруктовые сады, редкие чахлые рощицы внезапно сменяются огромными, обшарпанными многоквартирными домами, построенными по одному образцу: квадрат с узким, как колодец, двором в середине. И снова пустоши, только кое-где виднеются заброшенные деревянные домишки. Василий Васильев рассказывает мне, как коммунистический режим принуждал крестьян выезжать из частных домов, чтобы тесниться сотнями в этих башнях. Но добавляет с оптимизмом: «Скоро все изменится. Уже начинают реставрировать церкви, отстраивать дома. Настанет день, когда эти концентрационные башни будут снесены».

Да, но где же леса?

Лес я видела на многих фотографиях. Вернее, его опушку. Темная стена елей, на фоне которой проходит стадо швейцарских красавиц коров. И большой луг, где тренируют рысаков, об исключительных статях которых, о выигранных забегах и состязаниях напоминают медали, вывешенные напоказ. Что общего между Байгорой, богатым, изобильным поместьем, и этими пейзажами за окном микроавтобуса?

Выпив чаю и подкрепившись печеньем и сливами у гостеприимной хранительницы музея, мы идем осматривать ее владения, состоящие из двух комнат, где посетителям предлагают ознакомиться с недавним прошлым области. «Наш музей выполняет педагогическую миссию», — серьезно поясняет Варвара. Русские говорят между собой, я не понимаю их языка и тем временем рассматриваю фотографии на стендах.

Некоторые из них я узнаю. Они, видимо, сделаны в то же время, что и мои, из альбомов тети Елены. Другие, незнакомые мне, сняты за три месяца до гибели Адички.

На одной толпа крестьян размахивает флагами. Среди них — Наталия и Адичка, у них непринужденный вид, похоже, им весело. Окружающие их люди выглядят добродушными и дружелюбными.

На другой фотографии те же крестьяне торжественно несут Адичку на руках. Опираясь на плечи здоровенного детины в русской рубахе, он улыбается, словно извиняясь за то, что его так чествуют. Но в глазах читается пристальное внимание ко всему, что происходит вокруг него.

Еще одна фотография: Наталия, окруженная детьми, принимает букеты цветов.

Васильев тоже смотрит на эти фотографии.

— Они были сняты первого мая семнадцатого года. Ничто еще не предвещало грозы. Но посмотрите — на тех, других, снимках совершенно иная атмосфера. Дело в том, что после революции началась другая жизнь, Мари!

Он показывает на второй стенд с фотографиями двадцатых, тридцатых, сороковых, пятидесятых и шестидесятых годов. Сплошные открытия памятников Ленину и Сталину, военные парады, спортивные соревнования, праздники урожая. Я не задерживаюсь у этого стенда, как, впрочем, и Васильев. Он снова смотрит на фотографию Наталии в окружении детей.

— Она до самого конца осталась очень похожей на ту молодую женщину, которой была когда-то… Я каждый день думаю о ней. Если б вы знали…

Он не договаривает и, видно смутившись, что позволил себе разоткровенничаться, покашливает и хмыкает. Музей, говорит он, не представляет особого интереса, но из вежливости придется осмотреть его до конца. Это ненадолго.

Во второй комнате — она еще меньше — выставлены вещи: серебряный самовар прошлого века, две иконы, фарфоровые статуэтки, вышитая шаль, еще статуэтка — бюст девушки, и скрипка.

— Можете потрогать, — говорит мне Васильев. — Эти вещи уцелели после грабежей семнадцатого года, и теперь по ним судят о дореволюционной жизни. Как вы думаете, это скрипка Адички Белгородского?

— Да.

Моя догадка ни на чем не основана, мне просто хочется так думать. Скрипка была лучшим другом Адички. Мне кажется, что какая-то частица его впиталась в ее дерево, в струны. Я хотела бы украсть эту скрипку, увезти ее с собой во Францию. Забрать ее из этого патетичного и пыльного российского музейчика.

Василий Васильев видит мою задержавшуюся на скрипке руку и угадывает мои мысли.

— Хотите подать запрос о реституции? Эта практика только начинается, но у нее большое будущее! — Он ласково похлопывает меня по плечу: — Нет никаких доказательств, что именно эта скрипка принадлежала вашим родным. Русские вообще очень музыкальны.