Гортензия в маленьком черном платье

Он спросил у Александра, не знает ли тот, что там стряслось у Зоэ. Александр сказал, что не в курсе. «Если бы было что-нибудь серьезное, она бы со мной поделилась, она всегда так переживает! Принимает все близко к сердцу, – сказал Александр и, приняв вид многоопытного мачо, добавил: – Как, впрочем, все женщины».

Они повздыхали вместе: ах, женщины, женщины, и решили пойти поужинать в свой любимый итальянский ресторан «Два веницианца». Филипп позвонил, чтобы заказать столик.

– Слушай, ты когда уже перестанешь расти? Мне скоро нужно будет стремянку брать, чтобы с тобой поговорить!

Александр улыбнулся. Филипп раскрыл пакет и вытащил рисунок Люсьена Фрейда. Он почувствовал, как что-то поднимается из глубины его груди, как по телу распространяется какое-то тепло, возвращая ему свободу, легкое дыхание. Рисунок словно освободил его от какой-то невнятной тоски. Иногда ему казалось, что он скован по рукам и ногам, что не может больше двинуться с места. Возможно ли, что работа на Мюррей Гроу начала тяготить его?

Или дело в чем-то другом?

Он решил обязательно позвонить Жозефине, когда вернется из ресторана. Перевязал галстук. Сменил пиджак. Взял ключи. Деньги. Бросил последний взгляд на рисунок.

Куда бы его повесить?

«Почему же я сбежала? – неустанно спрашивала себя Жозефина в поезде Евростар”, который увозил ее из Лондона. – Почему? У него ведь день рождения. Могла бы сделать над собой усилие. Нет, не могла. Почему я никому ничего не сказала, ни Ширли, ни Филиппу?»

Почему же? Почему?

Она перебирала свои мысли, возвращалась к словам, которые написала Ширли, повторяла их, анализировала. «I’ll give up heaven to be with you… Я не могу без тебя жить. Я скорее буду проклята, чем буду жить без тебя. Я откажусь от небес, чтобы быть с тобой». Жозефина не понимала. Словно вся эта история была слишком большой, чтобы можно было удержать ее в голове, и она вылезала из головы наружу.

Она загляделась на огни в ночной тьме за окном. Место рядом с ней было пустым. Она положила на него свою дорожную сумку, не было сил громоздить ее наверх, на места для багажа. Мысли ее блуждали среди ночных дрожащих огоньков. Вспышки света, фары машин. Рекламы ресторанов: «Розовый фламинго», «Блю Бар», «Барбекю-салун». Освещенные окна домов. В это время люди сидят у телевизоров и что-то жуют. Она представляла себе счастливые семьи и несчастливые семьи, собравшиеся перед телевизором вокруг блюда с закусками. Громкоговоритель объявил по-французски и по-английски, что поезд сейчас будет проезжать тоннель. Она запахнула плащ. Вздрогнула.

Она ушла. Не устраивая сцен. Безмолвно и бесстрастно.

«Вот чему я выучилась.

Вот чему меня выучили.

Я явно нахожусь в состоянии шока и потому я бесстрастна. Приглаживаю волосы, поправляю воротничок, улыбаюсь».

– Прими душ, оденься, причешись.

В тот день, в Ландах, когда она наконец вылезла из воды, оглушенная, полуживая, и отец взял ее на руки, она услышала крики матери, которая орала: «Собираем вещи и уходим!»

В машине, прыгающей по ухабам, она боролась с тошнотой, с соленой морской водой, подступающей к горлу. Мать приказала ей:

– Когда приедем в пансион, ты примешь душ, переоденешься, причешешься и выйдешь к столу. А я займусь Ирис.

Отец вел машину, не сводя взгляда с дороги. Жозефина видела его со спины. Желваки на скулах надулись от ярости. И руки сжимали руль так, словно хотели его задушить.

Они вернулись в семейный пансион, где каждый год снимали одну комнату для родителей и одну комнату для детей. Пансион «Севэр», белый домик с красной крышей, окруженный соснами. Жозефина поднялась к себе, чтобы принять душ, помылась, просушила волосы, оделась, провела щеткой по волосам и спустилась в столовую.

Она тщательно расправила складки на юбке платья, чтобы не «морщило». Мать требовала, чтобы к ужину она надевала платье, это «хороший тон», но очень сердилась, когда складки были не разглажены. Это она считала неряшеством.

Странное было у Жозефины ощущение. Словно она идет рядом со своей тенью. Ее тень спускается по лестнице, ее тень садится за стол, разворачивает салфетку, кладет ее на колени. Тень кладет руки на стол, улыбается.

Произошла совершенно ужасная вещь. И никто об этом не говорил. Они сидели за столом, аккуратненькие, причесанные. Образцовая семья. Мать здоровалась с одними, с другими постояльцами. Отец хранил молчание и почесывал указательным пальцем щеку. Ирис жаловалась, что устала, и просилась пойти наверх спать. Мать приказала: «Держись прямо, Жозефина!» Жозефина чувствовала, что жует песок, слышала грохот волн в ушах, таращила красные от морской соли глаза. Они ели телячье жаркое и домашнее пюре из картофеля, улыбаясь людям за соседними столиками.

– Как прошел день, мадам Плиссонье?

– Замечательно. А у вас, мадам Пенсо?

– Чудесно. Ну что, малышки славно повеселились?

– Хохотали как безумные!

– Повезло вам с погодой. Тучи появились только к вечеру. Но какая гроза! Вы, по крайней мере, не сидели в воде, когда все загрохотало?

– Ах, ну нет, конечно!

– Будем надеяться, что завтра будет хорошая погода. Приятного аппетита, мадам Плиссонье.