Господа, это я!

— Как я могу успокоиться? Мы уже в собственных глазах предстаем подлыми, аморальными и жалкими людьми. Где это видано, чтобы средь бела дня каленым железом жгли человеческое тело? Это варварство!

— Чье тело?

— Мирского.

— Не волнуйтесь, господин адвокат. Дайте, пожалуйста, ваше заявление. Я проверю и, если против Мирского действительно применены жестокие методы исследования, виновники понесут наказание. И все-таки, господин Кон, я удивляюсь тому, с какой последовательностью вы защищаете так называемого Мирского, забывая, что завтра он мог взорвать вас и вашу семью. Скажите, пожалуйста, отчего вы, будучи немцем и никогда не проживая среди этих дикарей, кавказцев, проявляете столь пылкую заинтересованность, будто Мирский вам брат, отец или кузен?

— Выходит, если мы чистокровные немцы, то должны выставить на показ всему миру наше варварство, доказать, что мы дикари? — разгорячился Кон. — Только варвары могут так терзать человека. Рубцы у него еще долгие годы не будут сходить с тела.

— Дайте ваше заявление. Я поинтересуюсь, накажу кое-кого, если они действительно так вели себя.

Министерское распоряжение о «наказании» длилось месяц, а за это время по приказу шефа полиции Камо подвергли новым испытаниям, пока, наконец, министр внутренних дел не соизволил ответить: «По поводу задержания душевнобольного Симона Аршакова в психиатрической лечебнице в Бухе покорнейше сообщаю, что сделанные господином полицай-президентом по этому поводу распоряжения при данных обстоятельствах должны быть признаны оправданными. Вследствие этого я не считаю возможным вмешаться в порядке служебного надзора. Фридрих фон Мольтке».

— Фридрих фон осел! — швырнув письмо, Кон стукнул кулаком по столу.

В больнице продолжали проводить испытания на Камо. «Я не боюсь смерти, — сказал он как-то Кону. — Она часто мелькала передо мной. Я боюсь поражения, провала. Я не хочу проиграть в борьбе с этим грубым миром».

Кон от души полюбил Камо. Талантливого артиста и крепкого, как сталь, человека.

Доктор Гофман и возглавляемая им группа врачей пришли к определенному заключению и прекратили свои опыты.

Врачи представили письменное решение: Мирский — Тер-Петросов душевнобольной, ни теперь, ни впредь он не способен участвовать в судебном следствии.

Все были удовлетворены таким заключением, кроме авторов судебного процесса. Последнее слово было за главврачом Буха Вернером.

Когда Камо впервые попал в Бух, он исподволь разузнал о медицинском персонале больницы. Мнения о многих из них не сохранились в его памяти, но слова одного из больных запомнились: Рихтер — палач, Вернер — чуть добрее.

Бух, 4-е июня, 1909 год.

В комнате трое: доктор Вернер, переводчица Ольга Харшкампф и Камо в кандалах. Настроение у обоих — и у врача, и у больного — чудесное, как занимающийся день.

Доктор Вернер подошел к Камо, положил руку ему на плечо, и в голосе у него послышались дружелюбные нотки.

— Господин Тер-Петросов, мое профессиональное чутье подсказывает, что сегодня у вас хорошее самочувствие, и я очень доволен.

Камо молчал.

— Вы обещали держаться сегодня спокойно и отвечать на мои вопросы, — снова заговорил доктор Вернер. — Что ж, давайте побеседуем. Видите, сегодня я никого не пригласил, потому что хочу, чтобы наш разговор был откровенным.

Камо молча кивнул.

— Можем начать?

Он снова кивнул.

— Как вас зовут?

— Семен Аршакович Тер-Петросянц. «Тер» означает: происхождение от семьи, члены которой принадлежат к духовному званию. Мой прадед и мой дед были священниками.

— Какого вы вероисповедания?

— Я — армянин, наша религия лишь немногим отличается от православной.

— Когда и где вы родились?

— В городе Гори на Кавказе, в мае или июне. Мне приблизительно 27 лет.

— Живы ли еще ваши родители?

— Когда я еще был в России, мои родители были живы.

— Здоровы или больны были ваши родители?

— Мой отец был купцом, поставщиком для войск, он сильно пьет, может выпить ведро вина. Моя мать умерла шесть-семь лет тому назад от брюшной водянки. Она умерла еще совсем молодой, я присутствовал при ее смерти.

— Были ли в вашей семье случаи душевной болезни, алкоголизма, нервных заболеваний?

— Когда я был ребенком, я был горячим патриотом, никогда не интересовался своими родственниками. Одна тетка, сестра моей матери, была очень нервной.

— Какую школу вы посещали и сколько вам тогда было лет?

— Я посещал прогимназию в Тифлисе. Я был очень юн, мне было приблизительно 7 лет, а покинул я школу в 18–19 лет.

— Хорошо ли вы учились и легко ли давалось вам учение?

— Я был всегда страшным сорвиголовой, чему хотел, тому и учился: по географии и истории я всегда учился прекрасно, арифметику же я не любил.

— Были ли у вас всегда хорошие отметки за поведение?

— Я постоянно сердил учителей, они всегда: были мною недовольны за то, что я делал много глупостей.

— Что вы делали после того, как покинули школу?

— Я хотел продолжать учиться дома. Иногда я читал по 14–15 часов в сутки, читал все, что меня интересует, например, социалистические книги.

— Служили ли вы на военной службе?