Господа, это я!

Слово «шеф» так ласкало слух, и Рамишвили растаял:

— Я?

— Да, шеф, звонок зазвенел и я вошел.

Секретарь-помощник знал слабость Рамишвили, который любил, чтобы его величали шефом — как-никак европейское словечко.

— Ну и хорошо, что вошел, — смягчился министр. — Ушел этот кретин англичанин?

— Так точно, шеф.

— Подойди садись, Арчил. Ты уже месяц работаешь у меня секретарем, а мы с тобой толком еще и не беседовали.

«Приподнятое у тебя настроеньице, господин министр, — подумал Арчил, — вот скажу, кто у тебя в приемной сидит, разом сникнешь».

— Спасибо, шеф.

— Что слышно хорошего? Есть сегодня посетители?

Арчил встал.

— Есть, шеф. Очень просит впустить к вам.

Министр вскинул на него вопросительный взгляд.

— Сандухт Тер-Петросян, шеф.

Лицо Рамишвили от слов секретаря-помощника стало чернее тучи. Министр, не скрывая своего недовольства, резко встал, подошел к окну. Солнце скользнуло с тифлисского неба к окнам министра Рамишвили и настойчиво возвещало о весне 1920 года. Арчил на цыпочках последовал за Рамишвили.

— Чудная весна, а?

— Да, — секретарь-помощник кивнул.

— Почему в комендатуре ей не отказали, почему разрешили подняться сюда?

— Я распорядился, шеф.

Ной Рамишвили стоял спиной к своему собеседнику и не отрывал взгляда от окна, любуясь весенним зрелищем. В солнечных лучах порхали воробьи и ласточки, перелетали с ветки на ветку, взлетали к крышам домов. Вон одна ласточка несет в клюве соломинки, прилаживает под карнизом, строит гнездышко. Рамишвили обернулся к секретарю.

— Она сказала, что по очень важному делу, — оправдывался секретарь. — Сказала, что она с поручением от брата, шеф, что ваша жизнь в опасности и что об этом она может сказать только самому Рамишвили, то есть вам.

— Арчил, а ты знаком с ее братом?

— С Камо? Нет, шеф. Я только наслышан о нем всяких небылиц.

Министр горько усмехнулся нахлынувшим воспоминаниям. Недавно, месяца два назад, морозным январским днем он лично руководил операцией, которая блестяще завершилась. Камо взяли вместе с его отрядом без сучка и задоринки. Обошлось без столкновений, без выстрелов. Все покорно сдались. Только Камо, видя, что отступать некуда, и, верный себе, принялся шутить и острить, хотел оттянуть арест, авось еще удастся сбежать. Когда кольцо вокруг него сомкнулось, он вдруг достал из кармана завернутый в платок круглый предмет и поднял над головой: «Ну-с, разбойнички, кто из вас первым хочет попрощаться со своей мамочкой, а? Чего же вы оробели? Подойдите поближе!» Оцепившие его солдаты не трогались с места. «Давайте! Неохота умирать, да? Тогда какого черта вы увязались за мной? Может, вместе махнем на тот свет? Да на вас лица нет, ребятки, ай-яй-яй!» И он отбросил платок и начал кушать завернутую в него грушу. «Не подходите, я сдаюсь! Дайте только доесть грушу». Потом он протянул руки сыщику в штатском: «Здорово, Эмзар, не забудь об этом пакостном дне, я еще тебе его припомню. А сейчас можешь вцепиться этой собачкой в мои руки. Возьмите, с собой мой портфель! Передайте приветы Ною Рамишвили. Скажите, что его ждут в тюрьме. Если не придет, пусть пеняет на себя». Вместе с Камо были арестованы и бойцы его отряда: Айна Литвейко, Арусяк Габриелян, Анна Новикова, Павел Кутуладзе, Гайк Айрапетов, которых меньшевики заключили в губернскую тюрьму, а их командира забрали в его родной Метех. Оттуда он несколько раз угрожал Рамишвили, буянил, а теперь сестру прислал.

Министр не отрывался от окна. «Вон и ласточка вьет гнездышко. Когда же ты обзаведешься своим гнездышком, Камо? Что ты нас морочишь? Уходи отсюда, раз ты революционер, уходи к своему Ленину. Что тебе от нас нужно?»

— Арчил, а ведь я с ним работал, — хмыкнул Рамишвили, взглянув на удивленного секретаря-помощника. — В девятьсот третьем и четвертом годах мы с ним распространяли листовки против царя. И оружие прятали… Он другой человек, да и не человек он, а дьявол, бандит! Позови сестру, Арчил. Только, пожалуйста, повежливее и полюбезнее.

Арчил вышел. Не успел Рамишвили сосредоточиться и настроиться встретить Сандухт, как с порога раздался ее голос:

— Можно, господин министр?

— Здравствуйте, барышня Сандухт, — министр направился к ней, протягивая руку. — Прошу вас, садитесь. Давненько я вас не видел. Вы знаете, что это я разрешил ваше свидание с братом?

— Знаю, господин министр. Благодарю вас.

— Чем могу быть полезен? Может, выпьете чаю?

Сандухт не ответила. Она достала из сумочки сложенную вчетверо бумагу и протянула министру.

— Понимаю, — сказал министр и, устраиваясь в мягком кресле за письменным столом, развернул бумагу.

Письмо было от Камо, он писал: «Ты, Ной, то бишь, господин министр, знаешь цену моему слову. Знаешь, что если я замышляю провернуть какое-либо дело, то не останавливаюсь на полпути и обязательно довожу до конца. Я не собираюсь в этом письме читать тебе нотации. Посоветуйся со своим правительством, я жду тебя в Метехе».

— И это все? — Рамишвили не удалось скрыть свое недовольство.