Господа магильеры

— Дай закончить. Разумеется, никаким человеком он так запросто не стал. Потребовалось еще полгода кропотливого труда, чтобы почти полностью перестроить его нервную, скелетную и мышечную систему. Да у меня месяц ушел только на то, чтоб перекроить его вестибулярный аппарат и научить держаться вертикально! Если бы только гипофиз!..

— Но это невероятное научное достижение! Прорыв! Ты станешь первым в мире лебенсмейстером, создавшим человека из собаки!

— Знал бы я, чем это закончится, усыпил бы несчастное животное, — зло сказал я, уворачиваясь от объятий Хайнца, — Сколько он у меня крови выпил!.. Имя взял, и не человеческое, а словно в насмешку. Пферде Пфефферер фон Шатцимейер! Он издевался надо мной! Дальше начался кошмар. Гонялся за кошками. Разгромил кабинет. Пытался приставать к фрау Зелде. Ябедничал соседям, прожег своими сигаретами скатерть… Удивительно неприятный тип. В его обществе я сам будто проделываю обратный путь от человека к собаке, а проще говоря, зверею день ото дня. Потом кокаин, женщины, переписка Гинденбурга с этим, как его…

— То-то мне показалось, что в последнее время ты сам не свой, — заметил Хайнц, старый мудрый друг Хайнц, — Не переживай, ходу я этой бумажке не дам, самолично смою в клозет. Но подумал, что тебе будет полезно знать, с кем живешь под одной крышей.

— Доктор Борлиндер даже грозился застрелить этого Шатцимейера, да я не дал. Теперь вижу — зря! Да, зря. Но ничего. Эта писулька стала последней каплей. Теперь уж решено.

Я решился в секунду. Да, иного пути нет. Привычно, не сходя с места, распланировал действия. Сперва позвонить Борлиндеру, пусть срочно готовит операционную. Да, на всю ночь. Камфарное масло, кислород. Телефон отключить к чертям. И звонок на двери тоже…

— Значит, этот Шатцимайер с самого начала знал, что ты практикующий лебенсмейстер?

— Как ему не знать? Если он сам, фактически, и есть плод моих лебенсмейстерских экспериментов? Знал, конечно. Клял меня, как мог. Псом старого кайзерского режима обзывал. При том, что недавно сам хвостом вилял! Культура отвратительная, животная. Вечно грязь, склоки, ругань… Веришь ли, я за эти полгода еще на двадцать постарел. Но теперь-то я с ним разберусь… Пферде! Пфефферер! Плохо ему человеком быть? Ничего, обратится вновь собакой!

Я бы тут же выскочил из кабинета, если бы Хайнц осторожно, но сильно не взял меня под руку.

— Постой, — сказал он, — Постой, старик. Так значит, ты решил распорядиться его судьбой собственнолично?

— Давно пора было заняться этим! Но теперь я решил. Умоляю, не задерживай.

— Один вопрос. Ты чувствуешь, что у тебя есть на это право?

Вопрос удивил меня. Но не в характере Хейнца было задавать бессмысленные вопросы.

— Ну разумеется! Я же создал этого Шатцимайера в некотором смысле. Точнее, единственно я и создал!

— Ты экспериментировал над собакой, старик. А теперь он человек. И выходит так, что ты считаешь себя вправе низвести человека до собаки? Распорядиться жизнью мыслящего существа? Ты, тот самый, кто утверждал, будто магильерам нельзя мнить себя выше людей, сам же первым и нарушаешь эту заповедь? Смотри, еще десять минут назад ты ожесточенно спорил со мной про элиту и вседозволенность. А теперь уже сам воздвигся на место высшего, решив распорядиться судьбой того, кто оказался от тебя зависим в силу обстоятельств?

Я запнулся, не сразу сообразив, что имеет в виду Хайнц.

— Это подлец, провокатор и вор!

— И еще доносчик, не забывай. Но это ничего не меняет. Он человек. Какой есть. Какой получился.

— Он собака!

— Уже нет, ты сам это признал. А я могу лишь засвидетельствовать. Ты сделал из Шатци собаку и теперь, если все то, что ты говорил, верно, у тебя нет морального права что либо с ней делать. Извини, Фридрих, но ты сам высказался достаточно ясно. Опасно, когда магильер начинает считать себя основой общества, его единственным мерилом и хозяином, это приведет к магильерократии, как ты выразился. Ну так чем же ты лучше, чем мы?

Он раздавил меня. Я еще дышал, еще пытался сопротивляться, еще набирал воздуха в грудь, чтоб оспорить, возразить, но уже был совершенно раздавлен.

Я едва не разрыдался. Дальше помню плохо. Наговорил много всякого, кричал, даже бил по столу кулаком. Жаловался на Шатци, на проклятую жизнь, вынуждающую блестящего лебенсмейстера заниматься столь постыдной практикой, на здоровье, на нервы.

— Он ужасен, Хейнц! Он пьет мою кровь! Требует часть моей квартиры! Воет на луну в пьяном виде! Ходит по пивным! Позорит перед соседями! О, как я устал… Сил больше нет, Хейнц! Сошелся со Шварцманом, подлецом из «Фрайкора», тот его натравливает на меня, пакости строит… Сколько это будет продолжаться? Если мне с ним ничего поделать нельзя, то что же тогда остается?

— Ты, главное, успокойся, старик. Все образуется. Терпи.

— Сердце… Выходит, и у меня магильерское сердце, так, что ли? И тоска вся из-за него? И щемит так из-за проклятого этого сердца? Да пропади пропадом все эти собаки, и гипофиз, и все прочее! Надо было пересадить в эту блохастую тварь магильерское сердце, и посмотреть, как будет мучиться!..