Господа офицеры

— Я согласен с вами во всем, кроме одного важного момента, — сказал в ответ подполковник. — О вас, штабс-капитан, речи не идет, раз уж именно вам посчастливилось привлечь внимание этого сухумского кабатчика. Все мы будем молиться о ниспослании вам успеха. Но почему в напарники себе, не посоветовавшись с нами, вы избрали этого милого юношу? Мне представляется, что среди нас есть люди, представляющие куда большую ценность для армии и России.

Офицеры, стоящие рядом с подполковником, одобрительно загудели.

— Так не стоит ли вам, штабс-капитан, изменить свой выбор? Согласно решению нашего… э-э… офицерского собрания?

Что было делать штабс-капитану Левченко? Подполковник ведь был совершенно прав, откуда ему и всем остальным пленным офицерам знать, кто такой на самом деле этот несуразный молокосос?

Великий князь низко опустил голову, на его глаза наворачивались слезы стыда. Кто бы спорил: любой из пленных офицеров принесет России на полях сражений куда больше пользы, чем неопытный юнец. Поумневший в одночасье Николенька нисколько в этом не сомневался. Но ведь он не о себе думает, надо спасать престиж императорской семьи! Разве ж он виноват в том, что является близким родственником царя? Вот когда великий князь впервые в жизни по-настоящему почувствовал, как несладко порой принадлежать к августейшему семейству. Если бы Николенька был обычным подданным империи, он, ни секунды не задумываясь, отказался бы от побега в пользу кого-то более достойного.

— Ваше превосходительство, господин подполковник! — тихо, но отчетливо произнес Андрей Левченко. — Я прошу разбудить всех господ офицеров, потому что я собираюсь сделать заявление, которое объяснит вам, почему мой выбор останется неизменен.

Подполковник посмотрел на Левченко пристальным долгим взглядом и, соглашаясь, кивнул.

— Господа офицеры! — сказал штабс-капитан двумя минутами спустя. — Я не могу объясниться до конца откровенно, потому что это не мой секрет. Но клянусь своей честью и матерью-Россией: этот юный прапорщик имеет особую ценность как для нашей Родины, так и для ее врагов. Он не должен оставаться в плену. Он… э-э… имеет близкое отношение к семье государя-императора.

Подполковник вгляделся в молодое лицо Николеньки и тихо присвистнул: во-он оно что!.. Ай да штабс-капитан, узнал фамильные черты Романовых! Но говорить вслух о своей догадке умный подполковник не стал. Здесь тот особый случай, когда не стоит называть вещи своими именами, уместнее помалкивать. Подполковник повернулся к великому князю:

— Прапорщик, вы готовы подтвердить слова штабс-капитана своим честным словом?

Николенька судорожно сглотнул и с трудом, запинаясь, произнес:

— Д-да! Это правда. Даю вам честное слово, господа.

— Это меняет дело. Считаю, господа, что мы должны поддержать и одобрить выбор штабс-капитана, — твердо сказал подполковник. — Со своей стороны могу заверить вас, что его соображения относительно этого юного прапорщика представляются мне несомненной истиной. У меня есть основания придерживаться такого мнения, но я не намерен их излагать. Просто поручусь своей честью: штабс-капитан прав. Кто-нибудь желает возразить, господа офицеры?

Отнюдь не все офицеры, волей судеб оказавшиеся этой ночью в бараке, являлись убежденными монархистами. Но все они были неглупыми людьми и патриотами России, все привыкли верить клятве чести, приносимой их соратниками. Возразить не пожелал никто.

— Удачного побега! — и подполковник размашисто перекрестил Андрея Левченко и великого князя Николая.

…Левченко ловко полз сквозь загодя прорезанный в колючей проволоке лаз. Прапорщик Романов, неуклюже оттопырив зад, полз вслед за ним.

— Э-э! — тихонько окликнул Левченко часового — того самого турка, который обещал помощь и уже начал выполнять свое обещание — проделал эту дыру.

Тот подошел ближе, подал штабс-капитану руку, помог вылезти за проволоку и подняться.

— Эфенди офицер, только одна шинель, только один пистолет, только один человек… Пусть ваш товарищ вернется. Может быть, в следующий раз…

— Ладно, один так один, — покладисто согласился Левченко, принимая из рук турка шинель и «парабеллум». Ах, как горько стало на душе у Николеньки! Свобода была так близка, и вот… Ведь не будет никакого следующего раза, после побега штабс-капитана турки непременно усилят режим охраны.

Но великому князю не пришлось долго горевать: Андрей сделал неуловимое движение рукой, и турок, изумленно икнув, осел на землю.

— Вы убили его? — с ужасом спросил юноша, оказавшись рядом с Левченко. — Это… Он же нам помог!

— Отставить разговоры! — грозным шепотом приказал штабс-капитан. — Дурак ты все же, прапорщик Романов. Забери его шинель, винтовку и быстро за мной. Жив он, не переживай, через пять минут оклемается. И, если не осел, как некоторые, скажет мне большое спасибо. Теперь его точно ни одна собака в пособничестве не заподозрит. А чтоб тебя вовсе совесть не мучила, отдашь его брату в Сухуме еще пятьсот рублей. Быстрее, прапорщик, чего ты ползешь, точно вошь по струне! И тише!