Господа Помпалинские. Хам

— Ты прекрасно знаешь: я никогда тебе не лгу. И сейчас не хочу скрывать, что никаких чувств к графу не питаю… И соглашаюсь на этот шаг только потому, что нет другого выхода… Уж лучше быть его женой и великосветской дамой, чем выйти за какого-нибудь Тутунфо-вича… И потом я знаю, что доставлю тебе этим удовольствие…

— Огромную радость, а не удовольствие! — перебила ее мать.

— И братьям помогу, — продолжала Делиция. — Вот я и стараюсь понравиться графу, но счастливой себя не чувствую. Как хочешь, но если ты не согласна, чтобы граф познакомился с отцом… я за себя не ручаюсь.

— Но подумай, детка, какое это может произвести впечатление на графа, человека молодого, неопытного… Он увидит твоего отца, страдающего этим ужасным недугом… И напугается, не захочет жениться на дочери…

— Сумасшедшего, — с грустной улыбкой докончила Делиция. — Не захочет — не надо… Значит, не судьба! Не помру с горя… Но он захочет, я уверена; еще сильнее захочет… Во всяком случае, я не собираюсь стыдиться моего бедного отца, с ним и так никто в доме не считается, будто он пустое место…

— Что с тобой сегодня? Откуда ты взяла, что с отцом не считаются?

— Но ведь не познакомить его с человеком, который добивается моей руки и, наверно, будет моим мужем, значит, ни во что его не ставить.

— Какая разница, познакомишь ты его с графом или нет, раз он не в своем уме…

— Неправда, все, что касается меня, отец прекрасно понимает и помнит… Ты даже не знаешь, мамочка, как хорошо мы с ним друг друга понимаем.

— Знаю, — в горестном раздумье сказала она, — знаю, что отца ты любишь больше, чем меня!

— Нет, нет! — страстно запротестовала Делиция. — Это неверно, мамочка! Ты знаешь, как я тебя люблю! Но мне очень жалко бедного папу.

— Ну, хорошо! — сказала пани Джульетта, ублаженная признанием дочери. — Поступай, как знаешь, дитя мое, только смотри, не пожалей потом…

— Не волнуйся, мамочка, вкусы графа я уже изучила…

Она встала и подошла к зеркалу. Темное платье с глухим воротом из толстой, теплой материи еще сильнее подчеркивало матовую белизну ее лица и красивый пепельный оттенок волос. Делиция была в этот день особенно хороша, и мать залюбовалась ею.

— Тебе сегодня больше к лицу был бы красный бант, а не голубой, ты немного бледна…

— Мамочка, — обернувшись к ней, с шаловливой улыбкой сказала Делиция, — голубой граф любит больше всех цветов, как символ чистоты, верности и еще чего-то там. Как только я об этом узнала, я тоже стала обожать голубой…

Пани Джульетта рассмеялась и, положив руки на плечи дочери, поцеловала ее в лоб.

— Ах, плутовка! Ты у меня сообразительный ребенок!..

— Ну, какой я ребенок! — вздохнула Делиция, укладывая перед зеркалом локоны на белоснежном лбу.—

Двадцать три года уже! Если бы не это, может, я и отказала бы графу…

— Тише, тише, ради бога! — зашикала пани Джульетта, так как в окне промелькнули сани Цезария.

Владислав и Генрик с сияющими лицами выскочили на крыльцо.

— Вот молодцы! Как они тебя любят и хотят помочь! — шепнула растроганно пани Джульетта.

Переступив порог гостиной, Цезарий, как всегда, смутился. Правда, когда он целовал руку пани Джульетты и здоровался с Делицией, растерянное и испуганное его лицо озарилось умилением и радостью. Видно было, что он счастлив. Тем не менее, опустившись в кресло рядом с Делицией и напротив ее матери, он не нашел ничего лучшего, как снять перчатки и со всех сторон осмотреть свои большие грубые руки. Делал он это так внимательно, словно страстный хиромант-любитель, на собственной персоне изучающий тайны этой науки.

Но в гостиной царила такая теплая, непринужденносердечная атмосфера, а разговор шел о столь простых и близких ему вещах, что он скорее, чем обычно, оставил свои руки в покое и поднял спокойные, добрые глаза, в которых теплилась живая симпатия к обитателям этого дома.

За обедом, изысканно сервированным, но по-семей-ному непринужденным, хорошее настроение Цезария, подогреваемое доброжелательностью пани Джульетты и ее сыновей, а особенно томными взглядами Делиции, возросло настолько, что, вместо односложных ответов или коротких наивных вопросов, он сам принялся рассказывать о столичных новостях, балах, театральных представлениях и концертах. Сначала он робел, запинался, не находя нужных слов, но постепенно под влиянием благосклонного внимания слушателей и наплыва новых, необычных мыслей разошелся, и речь его потекла плавно, свободно. Он сделал даже несколько метких замечаний, удачно сострил и первый закатился молодым, заразительным смехом. Его смеху вторил веселый, искренний хохот всей компании. Рассказам его внимали с интересом, остроты нравились и даже вызывали общий восторг. И он первый раз в жизни почувствовал себя не «бедным Цезарием», а милым, обаятельным молодым человеком. Всегда тяготившие его оковы светских условностей пали, и в конце обеда он даже, вопреки своему обыкновению, заговорил о литературе. Делиция умело поддержала разговор, и оживленная беседа продолжалась в гостиной, куда подали черный кофе.

— Он, оказывается, совсем не глуп, — шепнули матери на ухо сыновья.

— А оживившись, даже похорошел!