Господа Помпалинские. Хам

— Дядя, — не поднимая головы, тихо сказал он, — я унаследовал от отца миллионы, но разве был счастлив? Нет! — В глазах у него сверкнули слезы. — Я не знал, что такое счастье, хотя обладал миллионами. Спасибо, дядя, — помолчав немного, продолжал он, — за память обо мне. А то я думал, что до меня никому нет дела: ни матери, ни дяде, ни брату… Просить вашей доброжелательности я не смею, да едва ли кто из родных сейчас способен на это… А мне больше ничего не нужно… К чему мне миллионы? Все, до последней копейки, отдал бы я без колебанья за одно мгновение с любимой, за то, чтобы не расставаться с этими добрыми, дорогими моему сердцу людьми.

Воцарилось молчание. Дядюшка не мог прийти в себя от изумления и с любопытством смотрел в мечтательно просветленные глаза племянника.

— И… и… ты в самом деле веришь, Цезарий, что эта женщина тебя любит?

— Да, верю, — прозвучал тихий, но твердый ответ.

Тонкие губы старика искривила не то насмешливая, не то страдальческая улыбка.

— В твоем возрасте верить в подобные вещи и строить воздушные замки, конечно, простительно. Ты очень переменился, Цезарий, и нельзя сказать, что к худшему. Но это не значит, что я одобряю твою нелепую затею. Пока я остаюсь при своем мнении и твоим союзником быть не обещаю…

Взгляд графа снова скользнул по залитому солнцем портрету.

— Повремени немного, — поколебавшись, сказал он, — приходи денька через два-три, тогда я сообщу тебе свое решение. Я вижу, ты стал взрослым мужчиной и — с моей поддержкой или без нее — имеешь право поступать как найдешь нужным…

— Дядюшка! — в порыве благодарности воскликнул Цезарий. — Чего бы я не сделал, чтобы угодить тебе… и всем вам. Только одного не могу — расстаться с людьми, которых люблю и которые меня любят!

— Люблю, любишь, любит, любят… — засмеялся старый граф. — До чего ты еще молод, Цезарий! Смотри, не утопи свою молодость в горьком море житейской низости и суеты.

Давно старый граф ни на кого не смотрел с такой откровенной симпатией. Казалось, он хотел еще что-то сказать, но тут дверь распахнулась и камердинер Бартоломей доложил о ясновельможных графах Августе и Вильгельме Помпалинских.

VII

Разрешите, уважаемый читатель, представить вам еще одного члена семейства Помпалинских. Он не похож на своих родственников. Это красавец в полном смысле слова: высокий, стройный, с темно-русыми, вьющимися волосами, белым, как у девушки, лицом и голубыми глазами с поволокой, унаследованными от матери-немки. Несмотря на крайне рассеянный образ жизни, частые посещения Парижа, Хомбурга, Вены — этих рассадников порока, калечащих, по всеобщему мнению, человека и нравственно, и физически, граф Вильгельм был воплощением молодости и здоровья. Особенно это бросалось в глаза при сравнении с Мстиславом. Моложе на два года и ведущий куда более размеренную жизнь, тот казался живым трупом, который гальванизировали только амбиция да вспышки гнева.

Бурная, богатая похождениями жизнь не изнурила Вильгельма благодаря воспитанию, полученному в доме отца. Граф Август сам увлекался верховой ездой, гимнастикой, охотой, плаваньем и с младенчества окунул в эту живительную стихию своего сына. Мстислав с раннего детства был свидетелем того, как отец и, особенно, мать пекутся и хлопочут о славе и процветании рода; в доме Вильгельма эти заботы и хлопоты заглушались шумом охоты и звоном серебряных кубков. В первом юноше лицемерие матери и вечные ее жалобы на судьбу убили радость жизни, и он зачах. Второй в праздной, безмятежно-веселой атмосфере родительского дома расцвел и расправил крылья.

Итак, и по характеру и по внешности двоюродные братья были полной противоположностью друг другу.

С Вильгельма хоть статую молодости и жизнелюбия лепи! Голубые глаза смотрят нежно и томно, яркие губы под золотистыми усиками улыбаются миру божьему, словно говорят: «Дорогой чародей, я твой поклонник и раб!»

Визит двух жуиров в мрачный кабинет неприветливого старца был непродолжителен. Войдя туда сразу после Цезария, который мчался теперь в гостиницу, отец и сын через несколько минут покинули кабинет и расстались на лестнице. Отец с задумчивой улыбкой на пухлых губах направился в апартаменты графини Виктории, а сын, напевая арию из оперетты Оффенбаха, наподобие солнечного луча или бравурной ноты, ворвался в полутемную, тихую гостиную Мстислава.

— Dieu des Dieux! [382] —останавливаясь в дверях, закричал он. — Неужели ты спишь, Мстислав! А мы с папой едем обедать к графу Гуте, там соберется веселая компания, а оттуда в английский клуб на партию écarté [383]. А ты тут спишь!

Мстислав не спал. Он лежал в шезлонге с сигарой во рту и глядел в потолок. Но оттого, что шторы на окнах были спущены и в комнате царил полумрак, его можно было принять за спящего.

— Я не сплю, Вильгельм, — сказал он, медленно вставая с шезлонга и стараясь унять нервную дрожь, вызванную неожиданным приходом и громким голосом двоюродного брата. — Мне немного нездоровится, боюсь, как бы к вечеру мигрень не разыгралась! Кроме того, je m’énnui furieusement! [384]