Господа ташкентцы

- А как бы, маменька, хорошо-то! Вот, говорят, Отпетый такую "деверию" завел, что вся кавалерия смотрит да зубами щелкает!

- Ну, это, мой друг, тоже опасно. По-моему, лучше копить. Ведь эти прорвы, душа моя... много, ах, много деньжищ нужно, чтобы до сытости их довести! У нас, мой друг, у директора такая-то была, так он не то что все состояние свое в нее ухлопал, а и казну-то, кажется, по миру бы пустил, кабы вовремя его за руку не ухватили! Вот он теперича и живет да поживает в Архангельской губернии, а она, рыжая прорва, и о сю пору по Невскому на рысаках гарцует!

- А хорошо бы, маменька!

- Уж как бы не хорошо, кабы не эта их жадность! Опрятны они очень - вот чем берут! Нашей русской против них - и ни боже мой! Только и дерут же они за эту чистоту! Годиков этак пять-шесть пофорсила - глядишь, либо домину в четыре этажа вывела, или в ламбарт целую уйму деньжищ спрятала! А брильянтов-то сколько! а кружев-то!

- Им, маменька, без брильянтов нельзя. А что касается до богатства, так я от одного адвоката за верное слышал, что у иной, кроме брильянтов да кружев, ничего и нет. Да и те" как получит, сейчас же у закладчика заложит, да у него же опять и берет напрокат!

- Уж будто бы бедность такая! все, чай, сколько-нибудь накопит!

- Ей-богу, маменька, так. Ведь они до сих пор все больше между офицерами обращались. Адвокаты-то только теперь в ход пошли, а прежде все с офицерами! Ну, а возьмите сами, сколько ей сперва нужно денег истратить, чтобы офицера-то заманить! Первое дело - квартира, ковры, белье, второе экипаж, третье - туалет, чтобы новый каждый день был...

- И за все-то, мой друг, с нее вдвое! за все-то вдвое против других дерут! Потому, всякий знает, что она нечестная - ну, и берут! Она и торговаться-то даже, мой друг, не смеет, а так прямо и отдает!

- Вот видите! Платье-то, может быть, на ней пятьсот рублей стоит, а офицер-то возьмет да за обедом его шампанским обольет!

- И обольет! Ты думаешь, не обольет! Да и как еще обольет-то! Офицер ведь он горд! На, скажет, подлянка! понимай, каков я есть!

-Так вот то-то и есть! Тут, маменька, уж не об четырехэтажных домах приходится думать, а об том, как бы самой-то лет пяток-другой продышать!

- Где уж об домах думать! да еще то ли с ними делают! Еще нынче все-таки потише стало, а прежде, бывало, как порасскажет папенька!..

- Уж будто и папенька!!

- А ты как бы об отце-то своем полагал! Тоже, батюшка, сахар медович был! Это чтобы "деверию" встретить, да, высуня язык, целые сутки за ней не пробегать - да упаси бог, чтобы он случай такой пропустил! Пытала я первое-то время плакать от него! Бывало, он рыскает там, по Мещанским-то, а я лежу одна-одинешенька на постели, да все плачу! все плачу! И ни одним, то есть, словом никогда я его не попрекнула, чтобы там взгляд какой-нибудь или жест недовольный... Никогда! Всегда - милости просим!

Анна Михайловна лжет, и Миша тоже очень хорошо знает, что Семен Прокофьич имеет об "девериях" самые первоначальные, так сказать, детские понятия. Но им обоим приятно лгать, потому что предмет-то лганья очень уж занятен. Они ходят обнявшись по комнате и мечтают. Анна Михайловна мечтает о том, сколько бы у нее было изюму, черносливу, вермишели, макарон, одним словом, всего, чего только душа спросит. Мечтания Миши обращены больше в сторону "кокотки".

- Еще бы не хорошо! уж так-то бы хорошо! - восклицает Анна Михайловна.

- Ах, маменька! - стонущим голосом вторит ей Миша и ни с того ни с сего целует ее.

Но вот является Семен Прокофьич, только что совершивший утреннее воскресное поклонение директору. Беседа разом принимает другой характер.

- Ну, что, молодец, опять кого-нибудь в каторжные работы сослал? спрашивает счастливый отец.

- Нет, только на пять лет в арестантские роты! Да и то, папенька, преступник уж сам сознался! Чуть-чуть было Тонкачев не загонял меня!

- Как же это ты, брат, маху дал! Ай, ай, ай!

- Да ведь трудно, папенька!

- А ты напирай, братец! Он от тебя, а ты за ним! Он в сторону, а ты обеги кругом - да встречу! Вот, братец, как дела-то обделывать нужно!

- Да я, папенька, и так...

- Ну, да ведь и то сказать, не все же на каторгу! Спасибо и в арестантские роты на пять лет! Ну, и пущай его посидит! За дело! Вперед не блуди!

- А у нас, папаша, на будущей неделе, в "заведении" политический процесс приготовляется!

- Ну, вот и дело! Вот этих лохматых да стриженых - это так! Катай их!

- А я бы, право, Мишеньку в адвокаты отдала! - как-то нерешительно заговаривает Анна Михайловна.

Этого робкого заявления достаточно, чтобы в одно мгновение прогнать хорошее расположение духа Семена Прокофьича.

- И что тебе, матушка, за охота мне перед обедом аппетит портить! брюзжит он. - Вот дай срок умру, тогда хоть в черти-дьяволы, хоть в публичный дом его отдавай!

Высказав это, Семен Прокофьич, огорченный и раздраженный, уходит к себе в кабинет и вплоть до самого обеда не показывается оттуда.