Господа ташкентцы. Картины нравов

— Господа! — сказал я собравшимся, — человек, который имеет честь обращать к вам настоящее слово, с гордостью может засвидетельствовать, что он человек принципа. Если вам угодно будет спросить, что такое принцип? то я отвечу вкратце: принцип — это образ действия. Следовательно, в дальнейшем все будет зависеть от того, как вы поведете себя. Есть вещи, к которым я отнесусь благожелательно; есть вещи, на которые я посмотрю с снисходительностью, и есть вещи, которых я не потерплю. Пусть процветает торговля, пусть земледелие принимает неслыханные размеры, пусть воздвигаются монументы — на все это я буду смотреть сквозь пальцы. Пусть молодые люди предаются свойственным их[367] играм и забавам — и на это я взгляну снисходительно, потому что не ученые нам нужны, господа, а доблестные. Но… ммеррзавцев… негодяев… возмутителей общественного спокойствия… я не потерплю!

Сказавши это, я погрозил пальцем, сверкнул глазами и удалился.

Сознаюсь откровенно, я сделал ошибку: не нужно было грозить пальцем. Пальцем грозить следует, когда знаешь наверное, что люди виноваты; но когда видишь людей в первый раз, m подобного рода жест легко может поставить их в недоумение. Так именно и случилось. Вечером того же дня я узнал от своего секретаря, что в обществе уже возникли превратные толкования.

— Что же рассказывают эти негодяи (и опять-таки я сделал ошибку, ибо негодяями следует называть только тех людей, о которых наверное знаешь, что они негодяи)? — спросил я, возмущенный до глубины души.

— Да говорят-с, что вы изволили кулаком пригрозить-с?

— Ну-с?

— Еще говорят, что изволили всех обозвать мерзавцами-с.

— Дальше-с?

— Обижаются-с. — Понимаю. Это все умники. Составьте мне к завтрашнему дню список этих молодцов. Я их уйму.

Я не мог скрыть своего волнения. Едва успел сделать первый шаг — и уж противодействие!

— Позвольте, однако ж, почтеннейший! — обратился я к секретарю, — разве прежде не бывало подобных примеров?

— Помилуйте-с, очень довольно бывало. И все слушали-с. Только вот с тех пор, как эта самая власть упразднилась…

— Какая власть? какая власть упразднилась?

— То есть не упразднилась-с, а так сказать… Он взглянул на меня и вдруг присел.

— Извольте идти! — указал я ему на дверь.

Но этому вечеру суждено было остаться в моей памяти. Едва отпустил я секретаря, как явился мой помощник.

— Ну, что, любезный коллега, управим? — весело обратился я к нему.

— Коли власть, так, стало быть, надо управить-с! — отвечал он очень развязно, — только вот что осмелюсь вам доложить: с тех пор как упразднилась эта самая власть…

Я даже вскочил от негодования.

— Помилуйте! — воскликнул я, — об чем вы говорите! о каком упразднении власти! Mais ca n'a pas de nom.[368]

И что ж? весь вечер толкались у меня разные провинцияльные тузы (что-то вроде начальников каких-то частей, которых обязанность состоит в том, чтобы противодействовать), и весь вечер я слышал один и тот же refrain:[369] с тех пор как эта власть упразднилась… Я просто был вне себя.

— Да это какая-то деморализация, господа! — говорил я, — как! вы, представители… mais au nom de Dieu,[370] да какой же вы власти представители? упраздненной, что ли?

— И все-таки власть упразднилась, — ответил какой-то акцизный, пренахально смотря мне в глаза.

ТАШКЕНТЦЫ ПРИГОТОВИТЕЛЬНОГО КЛАССА

ПАРАЛЛЕЛЬ ПЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ

Василий Поротоухов провел цветущие дни юности в кабаке. Там он узнал тайну обращения с сильными мира сего, там же получил и первоначальные понятия о науке финансов.

Отец его, Вонифатий Семенов Поротоухов, в просторечии Велифантий, проще Лифантий, а еще проще Лифашка, был целовальником в бедном уездном городишке Чернолесье, в одной из северо-восточных русских губерний. Кабак стоял на выезде из города и, за исключением базарных дней, был мало посещаем. Зато в базарные дни ни один мужик не проезжал мимо, чтоб не зайти в длинное одноэтажное здание, почерневшие стены которого имели в себе притягивающую силу магнита. В эти дни кабак бывал набит битком, пенное лилось рекою, и пьяные песни с утра до поздней ночи оглашали окрестность.