Господа ташкентцы. Картины нравов

Но Миша, как бы подозревая коварные подходы отца, рос так тихо и благонравно, что решительно не давал ни малейшего повода к применению мер строгости. Едва начал он лепетать, как обнаружил необыкновенную понятливость и ласковость. Он так трогательно повторял утром и вечером: "Спаси, господи, папеньку, маменьку, дедушку, тетенек, начальников, покровителей и всех православных христиан", и так мило при этом картавил и сюсюкал, что сердца родителей таяли от удовольствия. Четырех лет он знал наизусть "Отче наш" и "Все упование мое", аккуратно после обеда и чаю целовал ручки у папаши и мамаши и каждое воскресенье непременно сопровождал Семена Прокофьича к обедне. Трудно было не радоваться на этого милого ребенка, когда он, совершенно готовый в путь, вбегал в кабинет отца и торопил его в церковь.

— Папа! скорее! звонят! — кричал он своим звонким детским голосом.

— Сейчас, душенька! трезвонить еще будут!

— Мне, папаша, ждать нельзя! я часы слушать хочу!

С каким-то особенным чувством гордости и блаженства шел Семен Прокофьич по Малой Подьяческой, ведя за руку сына, который истово и солидно переступал за ним своими маленькими ножками.

— Ваш-с? — спрашивали его встречавшиеся по дороге другие начальники отделений, которыми особенно изобилует эта местность.

— Сам делал! — шутил Семен Прокофьич, — вот какого пузыря вырастил! — По гражданской части пустить намерены?

— В департамент, батюшка, в департамент! Сначала в заведение отдадим (без этого нынче нельзя), а потом и на большую дорогу поставим!

И затем, в течение целого обеда, непременно шла речь о Мише, о его необыкновенном благонравии и набожности.

— Даже затормошил меня! — повествовал Семен Прокофьич, — «часы», говорит, слушать хочу!

— А намеднись, — хвасталась Анна Михайловна, — просто даже удивил! "Мама, говорит, купи мне ризу!" Я спрашиваю: зачем тебе, душенька? — "А я, говорит, дома каждый день обедню служить буду!"

— Что ж! Это недорого стоит! — вступался старик Рыбников, — погоди, Михаиле Семеныч, я тебе ужо ризу подарю, да уж и камилавку кстати состряпаем

— служи себе да послуживай!

И действительно, к величайшей радости Миши, у него вскоре явились и риза, и камилавка, и вырезанное из бумаги кадило. Запасшись этими принадлежностями, он целые дни расхаживал по комнатам, размахивая кадилом и во весь свой детский голос выкрикивая: аллилуйя!

Чем более вырастал Миша, тем благонравнее и понятливее он становился. Когда на восьмом году его усадили за грамоту, то оказалось, что он ловит азы и склады на лету. И что всего важнее, не только с быстротою усвоивает себе грамоту, но в то же время смотрит учителю в глаза и в рот. Словом сказать, и в этом случае он обнаружил такую ласковость, что даже учитель (дешевенький из кантонистов) был уязвлен ею до глубины души и никогда не отзывался родителям об Мише иначе, как с волнением.

— Это такой, — восклицал он, — такой, доложу вам… ну, просто такой-с…

— Ну, и слава богу! — говорила Анна Михайловна с блаженной улыбкой.

— Нет-с, вы себе представить не можете! Это такой-с… это, можно сказать, гордость-с… Это просто именно…

Родители радовались и приглашали учителя в воскресенье отведать кулебяки с сигом.